Что-то припоминать он стал лишь утром следующего дня, лежа в постели под дощатым потолком, в доме, где приятно пахло деревенской избой, стружками, немного сыростью и печным дымом. К стенке у кровати был приколочен плетеный коврик, за который цеплялась детская фотография Голли с надписью, вероятно, на акрусианском языке. По стеклу шлепали ветки сирени, и камышовая занавеска побрякивала на сквозняке.
-- Я Альберт Гренс... -- торжественно произнес Альба, -- последнее селекционное поколение беглых висельников... -- и сделал попытку упереть в пол свои полуживые ноги.
В доме не было ни души. Он снял с коврика фото маленького Гренса и с удивлением обнаружил, что в детстве его глаза не были столь ядовито-фиолетовыми; в детстве он был гораздо больше похож на человека, а стало быть, очень скоро превратится в ходячий кошмар... как только глаза начнут светиться в темноте -- считай, уже взрослый.
-- ...фактуриально-селекционный гибрид... неприкаянных королей, скрывающих под звездной мантией свои неотрубленные головы, которые с недавних пор... мне действуют на нервы... Уговорил... Ты будешь первым... Как всегда, у плахи и у трона, уговорил... Но лишь тогда, когда покажется звезда под сводом павильона...
На крыльце что-то громыхнуло, и Альба притих.
-- Кто там? -- крикнул он, но не дождался ответа. -- Сквозняк? Войдите. Для вас никогда не заперто.
Но сквозняк оробел, и Альба кое-как, на еле гнущихся ногах вышел на крыльцо.
У кромки озера, сгорбившись и укутавшись в стеганый пуховик по самую макушку, неподвижно возвышался Гренс-старший. Перед ним торчала долговязая удочка толщиной с оглоблю, которую вполне можно было принять за шлагбаум, если б с ее противоположного конца не свисала цепь с поплавком, который за внушительные размеры можно было назвать буем. Гренс время от времени жал ногой на педаль, укрепленную на противовесе этой нелепой конструкции, и длинная стрела плавно ходила вверх-вниз, приподнимая буй за макушку. Хищный взгляд папы-Гренса ритмично ходил вслед за буем, но при виде приближающегося Альбы вмиг утратил свой хищный блеск.
-- Садись. Замерзнешь стоять. -- Он укутал Альбу в свой пуховик и усадил рядом. -- Ботинки не промокнут? Ну, гляди... А то сапоги дам. Надо будет еще одно одеяло достать. Погода совсем испортилась. Середина мая, а того гляди, снег пойдет. Черт те что творится... черт те что... -- вздыхал он, подпирая бороду шипованной "ладонью" рукавицы.
Альба понимающе кивал. Действительно, в нижнем павильоне погода была лучше. Но Голли просил в присутствии отца о нижних павильонах не упоминать. На всякие прочие разговоры табу не распространялось, и Альбе было чрезвычайно интересно и непонятно, зачем на ладонях рукавиц шипы?
-- Ты голодный? -- перебил его мысли Гренс. -- Козье молоко горячее кушать будешь? -- Он, не дожидаясь ответа, оставил рыбалку и побежал в дом ставить на печь котелок с молоком, а Альба, едва успев проводить его взглядом, услышал лязг цепи. Буй взлетел над водой, как резиновый мячик, с шумом шлепнулся обратно и, сделав несколько безуспешных попыток уйти на дно, принялся плясать в фонтане брызг.
-- Дядя Ло! Дядя Ло! Клюет!
Дядя Ло с разбега, прямо с крыльца, вбежал в озеро, едва успев поднять голенища сапог.
-- Держи удочку, Альберт! Вот он! -- Гренс вцепился рукавицами в рыбину, но та вырвалась и дернулась так, что оборвала цепь, выскочила на мелководье, и они с Гренсом, как две лягушки, в брызгах выше головы скакали друг за другом, пока Гренс не загнал рыбу на песок и не набросил сверху брезентовую накидку.
Альба в оцепенении наблюдал это событие, стоя в обнимку с бревном, которое уже не было похоже ни на удочку, ни на шлагбаум, а лишь жизнеутверждающе указывало в небо, позвякивая обрывком цепи.
-- Вот он какой! -- воскликнул Гренс, наваливаясь всей массой на добычу. -- На Земле такого не поймаешь. На Земле таких нет. Желтое мясо. Вкуснотища!!! -- Он мечтательно закатил глаза, но деликатес собрался с духом, врезал ему хвостом по самой нежной части организма, выскочил из-под накидки и был таков. До глубины ему оставалось три хороших прыжка, но чудище отчего-то передумало спасать свою чешую и припустилось прямо на Альбу.
Таких рыб Альба действительно еще не видел. Встретив такую рыбу на Земле, наверняка испугался бы до смерти. Морда у этого существа была совершенно не рыбья: тупая, зубастая, с одним глазом во лбу и торчащими вперед усами. Альба от неожиданности подпрыгнул так высоко, как не смог бы даже на здоровых ногах, а Гренс, переведя дыхание, подхватил свой брезентовый сачок и устремился в погоню.
К приходу Голли все было в полном порядке. Альба и дядюшка Ло сидели на кухне у печи, над которой сохла мокрая одежда, хлебали горячее молоко из глиняных склянок, а строптивая рыба была побеждена, выпотрошена, повешена в чулане и заперта на засов.
-- Только не говори Голли, -- предупредил старший Гренс, -- для него это сюрприз.
Но Голли, вернувшись, лишь удивленно посмотрел на развешенные у печки штаны.
-- Ты что, отец, опять из лодки выпал?
Дядя Ло только почесал свою дремучую бороду и ничего не ответил.
Ужин происходил в торжественном молчании, изредка нарушаемом лязгом посуды, чавканьем и хмыканьем старшего Гренса по поводу плохо проварившейся картошки. Альба ни за что бы не догадался, что это картошка. Скорее это было похоже на вареный абрикос огурцевидной формы, розового цвета с толстой кожурой, которую вообще ни с чем сравнить было невозможно. Гренс-старший употреблял это с соленой сметаной и закусывал сочным стеблем растения, похожего на ревень, который, очевидно, заменял ему хлеб. При всем этом на столе присутствовали пестрые вареные яйца, миска меда, орехи величиной с кулак и мелкие запеченные в зелени кусочки мяса, по вкусу напоминающего креветку, но при жизни, как объяснил Голли, они были обыкновенными древесными гусеницами, которых везде навалом, главное, знать, какую ветку потрясти. Голли несколько раз пытался объяснить Альберту, откуда взялся столь необычный картофельный сорт, как он прекрасно растет на нижних ярусах заповедника, где климат значительно теплее, и возле каких болот его лучше всего выкапывать. Но дядя Ло никак не пытался поддержать тему застольного разговора. Напротив, то и дело сердито поглядывал на сына, давая ему понять, что картофельная ботаника -- вовсе не та тема, которой следует развлекать гостя; что право выбора достойной темы он оставляет за собой и намерен воздержаться до той поры, когда рот будет свободен от посторонних предметов.
Дожевав последний стебель "ревеня", Гренс торжественно отодвинул от себя тарелку, откинулся на спинку стула и развернулся к Голли:
-- Что тебе рассказывал дядя Феликс обо всей этой истории?
-- О какой истории?
-- Не дури мозги, -- начал сердиться Гренс, -- ты достаточно часто там вертишься, чтобы знать, для каких таких целей ему понадобился Альберт?
-- Он не может пригласить его в гости на каникулы?
-- Ты учишься, сынок?
Альба отрицательно помотал головой, а Голли осторожно наступил ему на ногу под столом.
-- Он собирался меня лечить.
-- Как, лечить? Ты болен?
Голли еще раз наступил Альбе на ногу.
-- Говорил я ему, -- воскликнул Гренс, -- что добром не кончится! Сто раз говорил! Ему всегда было наплевать! Даже на собственного ребенка! Позволил сделать из себя получеловека и после этого рассчитывает иметь здоровых детей... А мать? -- обратился он к Альбе. -- Твою мать, кажется, зовут Наташей?
Альба кивнул.
-- Я немного был знаком с ней. Хорошая девочка... самостоятельная. И она воспитывала тебя одна все эти годы? А проклятые папаши только сейчас соизволили поинтересоваться твоим здоровьем?
-- Дядя Феликс не знал о его существовании, -- вступился Голли.
-- Ерунда это! -- отрезал Гренс и поднялся со стула. -- Он не мог не знать. Твой дядя Феликс большой проходимец, но не идиот! Может быть, он не хотел знать... так это совсем другое дело. Так что у тебя болит, мальчик мой? -- склонился он над Альбой.
-- Отец, перестань, -- не унимался Голл, -- твои настойки ему не помогут.
-- Дай ему сказать. Здесь я решаю, что поможет, а что не поможет.
На кухне воцарилась нехорошая пауза, которую никто из трех заинтересованных сторон долго не решался нарушить.
-- Ты хоть диагноз свой помнишь?
-- Помню, -- сознался Альба, -- провалы памяти... Амнезия.
Голли схватился за голову. Наступать на ноги под столом было бесполезно. Старший Гренс уже сорвался с тормозов и пустился отмерять шаги от стены до стены на полный размах штанин, сшибая попавшиеся под ноги табуретки.
-- Вот что значит... -- воскликнул он с нескрываемым пафосом, -- наследственность!!! Не знаю, кто именно из этой троицы твой отец, похоже, все они постарались... Но что касается амнезии -- вне всякого сомнения, это тебе подарок от папы Феликса! А ты будь спокоен, -- похлопал он по плечу Голли, -- они его вылечат. Так вылечат!.. Он вспомнит и то, чего не было. Даже не вздумай, -- грозил он пальцем, -- ни за что не позволяй это делать. Биоников близко к нему не подпускай, а станут обижать, веди его сюда. Ты хорошо запомнил дорогу, Альберт? Я знаю, что у них на уме. Ничего хорошего там нет! Ничему хорошему там взяться неоткуда... и в перспективе не предусмотрено. Так что ты мне рассказывал об этих дурацких проектах? -- Гренс угрожающе застыл за спиной Голли.
-- Не помню.
-- Вот как... И ты туда же. А еще говорят, амнезия не заразна. Уж тебя-то, сынок, я точно вылечу. -- Он решительно направился в кабинет, где находилась его бесценная библиотека. Доступ к ней был категорически запрещен всем без исключения, -- так решил Гренс с первого дня ее основания и с тех пор ни разу не изменил этой идее фикс. Казалось, он предпочел бы еще раз наложить на себя руки и завещать наследие всему разумному космосу, чем позволить частицам этого космоса при его жизни шарить по заповедным полкам. Библиотека занимала половину стены и состояла в основном из дневников и рукописей. Часть из них являлась откровением самого Гренса. Все остальное было им нажито, приобретено, украдено и строго-настрого засекречено, все без разбора: начиная с детских воспоминаний Андрюши Короеда (который с некоторых пор стал существовать для него в третьем лице) и кончая фрагментами архива ранних (а также поздних) акрусианских цивилизаций. Только за время своего пребывания в заповеднике Гренс умудрился извести десяток самошитых тетрадей, больше похожих на фотоальбомы из толстой невыбеленной бумаги. Причем почерк его, ввиду вынужденной экономии писчих ресурсов, можно было разобрать только с лупой. С этой же лупой Гренс и трудился над продолжением своих исторических мемуаров всякий раз, когда отдыхал от грубой работы по хозяйству, если руки не тряслись после топора или пилы. Короче говоря, всякий раз, когда был способен с первой попытки попасть пером в узкую шейку чернильницы, -- других критериев работоспособности для Гренса не существовало.
Он выудил из архива объемную рукопись в кожаном переплете, туго зашнурованную со всех сторон тонкими ремешками, которые были вымочены клейким сиропом в расчете на то, чтобы нынешнее поколение любопытных не имело даже соблазна... Минут десять, чертыхаясь и отплевываясь, он расшнуровывал эту сокровищницу мысли, а затем, с хрустом развернув желтые листы, принялся бережно их перекладывать.
-- Это шел первый год нашего поселения. Да? Да. Первая пятница апреля. Я прекрасно помню тот день, когда спустился за тобой в павильон, и что я там увидел? Ах, что я там увидел! Всю аритаборскую шайку! Ты, маленький засранец, был с ними и хвастал, что понимаешь все, о чем они говорят. Так о чем они говорили?
-- Не знаю.
-- Я знал, что когда-нибудь ты станешь большим засранцем, поэтому записал дословно все, что от тебя услышал. -- Гренс постучал пальцем по странице и занес над ней лупу. -- Ты говорил так: если экспертиза не выявит аномалий, мальчика забирать с Земли не будут. А если аномалии будут слишком опасны -- будут делать экспериментальную лабораторию. Что это за эксперименты на живом человеке?
-- Отец, это совсем не то!
Гренс хлопнул ладонью по столу, так что лязгнула посуда, а у Альбы зазвенело в ушах.
-- Никаких экспериментов над человечеством, пока я жив! Только через мой труп! Ты сейчас же отправишься вниз, в их крысиные норы, и объяснишь, что, если они немедленно не откажутся от этой бредовой затеи, дело будут иметь со мной. А дяде Феликсу передашь, что, если он еще раз захочет увидеть Альберта, ему придется ответить на все мои вопросы , а я подумаю... и погляжу в его бессовестные глаза. А пока... -- он погладил Альбу шершавой ладонью по волосам, -- поживешь у меня. Я сам тебя полечу. Своими человеческими способами. Ты ведь человек. Не забывай об этом, в какую бы авантюру тебя ни втянули . Ты прежде всего человек!
-- Не думаю... -- пробормотал Альба.
-- Что? -- не расслышал Гренс, а Голли не удалось дотянуться до него ботинком, поскольку обе ноги Альберта были предусмотрительно спрятаны под табурет.
-- Я говорю, не думаю, что это можно вылечить совсем. Врачи говорят, можно препятствовать развитию болезни. Например, рисование избавляет от навязчивых галлюцинаций, а стихосочинительство -- от навязчивых идей...
Гренс от восторга хлопнул в ладоши и так расчувствовался, что стиснул Альбу в своих отцовских объятиях:
-- Человечище ты мое! Живое, настоящее, наконец-то! Да знаешь ли ты, что дядюшка Ло еще не забыл, как выглядит мольберт! Завтра мы сделаем рамы, натянем холсты, а за красками я отправлюсь сегодня же. Не за какой-нибудь синтетикой, а за настоящими... природными. Вот только кисти... -- Гренс развел руками. -- У нас были настоящие беличьи кисточки, но Голли, когда был маленький, все погрыз. Знаешь почему? Я заставлял его рисовать, а он не любил это делать. Пока у нас жила белка, я имел возможность делать новые... Но белкин хвост превратился в черт те что, и Голли выпустил ее в лес. Тогда я еще неплохо лазал по деревьям, м-да! Ничего, холстины полно, что-нибудь придумаем.
-- Может быть, не стоит тратить холст. Я могу и на бумаге...
-- Извини, сынок, а на чем же мы будем писать стихи? Бумага здесь не простая, а золотая. Не та, к которой ты привык. Проще наткать дерюги. Не волнуйся, -- Гренс снова прижал его к себе, -- здесь все будет по-настоящему. Вечерами при свечах мы будем читать стихи, а днем ...
-- Папа, -- перебил его Голли, -- Феликс скоро вернется.
Гренс выпустил Альбу из объятий и напустился на сына:
-- Ты еще здесь? Что я велел тебе делать? Сейчас же отправляйся вниз!
-- Нет.
-- Что значит "нет"? Мне взять ремень? Сейчас же чтобы духу твоего здесь не было!
-- Дядя Ло, -- остановил его Альба, -- не сейчас. Мы же ботриша поймали. У нас на ужин должен быть тушеный ботриш.
-- Ну да! -- вспомнил Гренс и стукнул себя кулаком по лбу. -- Ах я, старый барабан. Это вы меня с толку сбили. Мы потрича поймали, Голли, это был для тебя сюрприз.
-- Что-что вы собирались сделать с ботришем, -- улыбнулся Голли, -- потушить?