ДВА СЕЧЕНИЯ ВРЕМЕНИ

"Вы рождены, чтоб умереть достойно" -- гласила надпись на арке ворот, но время разрушило камень. "Вы рождены, чтоб умереть... Ваше нелепое достоинство, способное превратить трагедию в фарс, не остановит стихии. Каждый день пески будут подниматься выше, сжирая букву за буквой. Вы рождены, чтоб умереть..."
Подле разбитой арки, подпирая плечом покосившуюся колонну, сидело голое существо, раскинув на песке ощипанные крылья.
-- И ты меня предал...
Существо вздрогнуло, съежилось и гадко икнуло, приоткрыв безобразный клюв.
-- Ступай, -- сказало оно.
-- Ты меня предал?
-- Иди своей дорогой, -- повторило существо. И путник с отвращением наступил на огрызок крыла.
-- Скотина.
Существо стиснуло клюв -- алые капли просочились из ран обезображенного лица, а путник обхватил упавшую арку и что было сил рванул ее вверх. "Вы рождены, чтоб умереть до..." -- приподнялось над песком.
-- Сколько время? -- спросил он.
-- Полдень, -- спокойно ответил крылатый.
-- Драная падаль! Не смей на меня пялиться своими маленькими мокрыми глазками!
"Падаль" поджала под себя колени и прикрыла руками голову. Солнце стояло в зените огненным парусом, и черные камни скал, торчащие из песка, рыжели от яркого света. Путник крепче схватился за арку.
-- С каким удовольствием я бы вывалял твои перья в смоле...

-- Видно, ты сегодня особенно грозен, -- услышал он за спиной и, оглянувшись, увидел легкую тень на пыльном полотне пустыни. -- Не обижай его, мой мальчик, когда-нибудь и у тебя будут крылья.
-- Ты?
-- Я, -- ответила тень, и воздух над ней стал зеркально прозрачен.
-- Опять?
-- Опять, -- сказала она.
-- Я же запретил.
-- А я тебя не боюсь. Иди за мной.
Путник уперся ногами в песок и снова потянул вверх каменную глыбу арки: "Вы рождены, чтоб умереть до..."
-- Сколько время? Который сейчас день? Год? Век? -- спросил ее путник. -- До какого срока мы должны умереть?
-- Боги никому не должны.
-- Слышал, гадкий индюк? -- обернулся он к птице. -- Я называюсь богом.
-- Иди за мной, -- повторила тень.
-- Ни за что! Я стоял на этой горе и буду стоять, пока чувствую опору.

Молния раскроила небо пополам; воздух содрогнулся от грома, и с вершин колоннады, подпирающей пустоту, рванули вверх кинжалы бесцветного пламени. Шар зашевелился над головой, разбух, заслонив половину неба, и твердь под ногами качнулась, опрокинув путника лицом в песок. Крылатая тварь растворилась в облаке пыли, тупой нос галеона выплывал на поверхность пустыни, и песок сочился вниз сквозь щели рассохшейся палубы.
-- Отпусти подобру! Я ненавижу крылья! Меня мутит от высоты!
-- Чего ты боишься больше, -- спросила тень, -- жизни или смерти?
-- Разве это не одно и то же?
-- Ты безумен.
-- Разве не ты довела меня до безумства?
-- Тогда прыгай вниз. Докажи, что ты один из них. В небе погибели нет. Там, где не летают ветры и птицы, -- крылья не помогут. Испугался? Прыгай, я тебя отпускаю.
-- Подлая змея, -- путник опустился на доски палубы и сплюнул с языка песок. Перед ним маячило облачко светлым пятном на фоне темнеющего неба, готовое растаять от взгляда, -- негодная тварь, как тебе хочется меня одурачить. -- Он протянул руку к невидимой тени, и колючие искры облепили ладонь.
-- Попробуй сказать рыбе, что она птица. Подними рыбу выше, чем облака. Брось рыбу вниз. Увидишь -- плавники превратятся в крылья раньше, чем она коснется воды.
-- Глупость, -- ответил путник, -- крылья у рыб вырастают от страха, а не от веры. Тебе не запугать меня высотой.
-- Возможно ли это, запугать высотою ветер?
-- Тогда отпусти.
-- Встань, посмотри на свою планету. С высоты она кажется спокойной, но каждая уцелевшая тварь предаст тебя, как только...
-- Замолчи! -- крикнул путник. -- Не смей говорить со мной об этом!..

Под брюхом галеона проплывали Фарианские горы, укрытые дырявым полотном тумана, на дуге горизонта едва обозначилась южная оконечность Косогорского хребта, сползающего в долину Старой Прики, от которой пунктиром пробивалась дорога, та, что вела в Анголею караваны, груженные смолой и папирусом. За косогорским подъемом блеснула черная сфера океана, обозначив в отражении звезд частые островки Самутийских архипелагов.
-- Покажи мне Анголею, -- попросил путник, но палуба галеона плыла на восток над лесом, и мертвый океан глянцевым штилем наползал на шершавый ландшафт. -- На север, прошу тебя! Хоть раз пройдем над Анголеей!
-- Ты безумен, мой мальчик. Там, внизу, нет ни севера, ни юга, ни солнца, ни дождя, ни пыли, ни облаков -- только смерть.
-- Один раз пройдем над Анголеей и делай со мной что хочешь.
-- Неизлечимый безумец. Ты с младенчества был одержим фантазией и редко замечал, что под ногами нет опоры.
-- Давай, -- путник протянул руку на звук голоса, -- свяжи меня цепью, изуродуй мне спину. Будет еще один драный петух подпирать ворота гробницы. Но учти, я устрою твоим мертвецам такой вселенский покой, что они передерутся за место в аду.
-- Ад не вечен, -- ответила тень, и искры пробежались волной по его плечам, -- после тебя не останется ни гробниц, ни легенд.
-- Мне пора возвращаться.
-- Ты должен был родиться идиотом, чтобы умирать достойно. Я дала тебе жизнь, и мне не безразлично, как она окончится.
-- Известно как. Либо ты отпустишь меня по-хорошему, либо я разнесу в щепки твой галеон. -- Он поднял взгляд на посиневшие языки пламени. Палуба гудела под ногами, а вздутый шар слепил глаза, словно остывающее солнце, извергнутое из влаги океана.
-- Прыгай вниз, -- сказала она, -- может быть, ударившись о камни, ты быстрее поймешь, зачем бессмертному крылья.

-- Нет!!! -- закричал Бароль так громко, что эхо пробежалось по гулким галереям выруба. Он сел на подстилке, уставился в темноту и ощутил, как пот струями стекает на простынь. -- Нет, -- повторил он и упал на спину, -- не оставляй меня. -- Он протянул руки сквозь облака, вслед уплывающему кораблю и вздрогнул, когда коснулся ладонью его пологого дна, скользящего под белым шаром небесного паруса. -- Не бросай меня одного, -- прошептал он. Парус дернулся, словно в порыве ветра, вырвал из руки корабль и нырнул в пустоту.
В утренних сумерках Бароль кое-как выбрался на мокрую веранду и стоял, опершись на перила, пока дождь не смыл с него пот. Он ненавидел сны, ненавидел себя за беспомощную злобу, презирал всех спящих за одну и ту же умиротворенную гримасу, похожую на тихое помешательство. В прежние времена, когда он был суетлив и несдержан, ему ничего не стоило ударить спящего по лицу, не испытав ни малейших угрызений совести. Ко всему на свете он, с горем пополам, стал равнодушен, но первые минуты пробуждения были для него настоящим сотворением мира из хаоса. Теперь, пережив его снова, он с удовольствием разрыдался бы, если б смог. Если б время, глядя на его слезы, повернуло назад. Если б небесные воды не затопили по пояс долину Старой Прики, не превратили реки в моря, а горы в острова. Если б для всемирного потопа на планете не хватало только его слез.

Он вернулся к себе, обтерся тряпкой, не снимая мокрого халата, выволок из-под стола сундук, доверху набитый старыми картами, и стал одну за другой расстилать их на полу. Старый папирус был пропитал маслянистой жидкостью, которая отвратительно воняла раздавленными клопами, но тем не менее позволяла сохранять изображение до мельчайших деталей, разглядеть которые можно было лишь через лупу. Отец, вручая Баролю это вонючее наследство, датировал все, включая просаленный сундук, эрой раннепапалонской Анголеи, окончившейся порядка двух тысячелетий назад. Пока Бароль обшаривал дно сундука в поисках лупы, карты с хрустом сворачивались в трубки, проделывая это с достоинством, как все без исключения древние предметы, попадая в руки к далеким потомкам своих творцов.
Эти карты Бароль, казалось, знал наизусть и, случалось, в день по несколько раз простаивал на четвереньках, раскатывая по ним прозрачные шарики лупы. Казалось, на них не должно остаться ни единой не замеченной им звериной тропы, ни единого холма на равнинах. Карта была исполнена как живописное полотно с безукоризненной топографической точностью, как все, что делали анголейцы. Но каждый раз, осматривая ее в полусумраке своих покоев, Бароль непременно натыкался на что-нибудь новое. То береговая линия слегка изменит очертание, то неизвестная прика окажется там, где прежде не наблюдалась, не замечалась, где лупа ни разу не бороздила ландшафта. "Похоже, я спятил, -- думал Бароль, -- надо быть слепым, чтобы на знакомой карте не обнаружить старых торговых путей. Или я еще сплю? Или это другая карта?"
Он расстелил на полу скрюченные рулоны папируса, зажег лампу и направил свет с зеркальной полусферы на Анголейское побережье. Пятно осветило трезубец суши, рассекающей северные заливы, Папалонский хребет и череду невысоких холмов, примыкающих к северу Косогорья. "Вот здесь, -- удивился Бароль, -- в расщелине Папалонской скалы, начиналась дорога на Старую Прику". Зеленая равнина тянулась до экватора, только узкие речки, петляя среди холмов, нарушали ровное полотно. Для верности Бароль еще раз прокатил лупу по границе Анголейских земель и почувствовал приступ удушья, похожий на первое ощущение от прыжка с высоты. "Здесь", -- повторил он, но старая дорога, по которой караваны возили в Анголею смолу и папирус, так и не проявилась на зеленом полотне равнины.
Собрав в охапку карты, Бароль обернул их кожаным плащом и волоком потащил на верхние этажи под проливной дождь, как тащат на жертвенник проворовавшегося казначея.
-- Ага! Попался! -- злорадствовал повар, спускаясь ему навстречу. -- Я говорю, ты спишь, а по писарне нечисть шляется табунами...
-- Кто шляется? -- остановился Бароль.
-- А кто у тебя в мешочке? Оно уже дохлое? Отдай, если тебе не надо. -- Но, встретив хмурый взгляд Бароля, повар попятился наверх. -- Ты спишь, а тут такие свистопляски! Страшно в писарню зайти.

Полог писарни впрямь подозрительно свободно гулял на сквозняке, а напуганный повар, свалив у дверей свежие рулоны папируса, уносил ноги с веранды. Дверь оказалась открытой нараспашку, и Бароль, подняв на стол сверток, огляделся. В комнате присутствовало неладное, будто святая святых фарианского выруба осквернена присутствием чужака. Здесь все пребывало в неведомом доселе оцепенении -- стол с разбросанными на нем обрывками рукописей и стены... Даже смола в котле притихла и булькала осторожно. Створка деревянного жалюзи оказалась выбитой, против нее в стене зияла мощная воронка, а осколки каменной пыли тонким слоем присыпали все вокруг.
-- Кто здесь? -- спросил Бароль, и раскат грома ответил ему гулким эхом. Он вынул из-под скамейки тяжелый и гладкий предмет, величиною с кулак, похожий на толстый костыль. -- Металл? -- удивился он и ощупал пробоину в стене. -- Не может быть.

Пуля, прилетевшая со стороны Старой Прики, заставила его забыть и сон, и явь. Нереальность ее присутствия казалась во много раз серьезнее, чем пунктирные дороги, исчезающие со старых карт. Во-первых, металл был слишком легок для хорошей вмятины; во-вторых, пуля от удара ничуть не деформировалась и, наконец, от выруба до Старой Прики было по меньшей мере двое суток пути, а обратно, на подъем, и того больше. Аппарат, способный запустить предмет на такое расстояние, Бароль не мог себе представить. Даже анголейцы, которые в его понятии были воплощением изобретательности, вряд ли смогли бы смастерить подобное.
-- Этого мне только не хватало, -- произнес Бароль и присел на скамейку у заваленного хламом стола. Он выложил перед собой предмет, задумался и очнулся от забытья, когда гроза уже отошла от горы, дождь поредел и повар забегал по своей веранде, издавая звериные звуки. Таким способом он оповещал обитателей выруба, что на тропе у подножья горы появился незнакомый объект. Зоркостью он обладал неимоверной, и подозрительностью, достойной сторожевого петуха... "Если б кто-то подкрался к вырубу, -- рассуждал Бароль, -- то вряд ли уберег бы голову от его длинного половника". Но пробоина в стене и траектория полета снаряда говорили о том, что стартовал сей предмет не ближе чем со староприканской равнины.
-- Караван! Караван! -- доносилось с нижней веранды. -- Что б мне кипятком обвариться, если это не наш караван!
Бароль вышел на веранду и снял с треноги подзорную трубу.
-- Неужто Гах научился управлять верблюдами? Взгляни, как идет...
-- Вот и я, -- отозвался повар, -- гляжу и не могу понять, то ли наши, то ли не наши?
Караван летел в гору, не касаясь тропы. Дромадеры шли бодрой рысью, голова к хвосту друг за дружкой, так легко, словно не чувствовали подъема.
-- Они к полудню будут здесь, Бароль! Клянусь, тут нечисто... Должно быть, их искусали шмели, -- повар задрал голову вверх, прикрывшись от дождя широким рукавом халата. -- Шмелиный яд хуже лихорадки: обопьются водой, животы распухнут, мухи в хлеву заведутся. Зачем? Ни к чему это здесь. Прикажи держать караван в Старой Прике. Там лишняя зараза не навредит. Весь выруб от них провонял. Прикажи плешивых дромадеров сюда не таскать, не то я накину петлю на каждого...
-- Накинь петлю на свой язык, -- приказал Бароль, -- подай мне плащ с капюшоном и ключ от ворот.

В полдень экспедиция проходила по нижней площади. Погонщик отдал честь Баролю у порога верблюжатни и поднял вверх рукоятку хлыста, намекая на полный порядок. Промокшие до костей и навьюченные выше горбов дромадеры один за другим проследовали мимо него. Но Бароль был сдержан, хладнокровен, считал отменно и, даже застигнутый врасплох, был в состоянии отличить головы своих подданных от кожаных мешков, торчащих над седлами. Хоть слева направо, хоть справа налево, как ни крути, на две головы больше чем надо.
-- Ха! -- скомандовал погонщик, и тяжелые тюки упали вниз, вслед за ними с седел спустились наездники, и в душном хлеву началась привычная суматоха. За горбы держались лишь двое коротышек в зашнурованных капюшонах, прицеливались пятками в спущенные стремена. Сама манера спускаться выдавала новичков -- такая церемонная и обстоятельная, что, будь Бароль не местным вельможей, а смотрителем верблюжатни, он непременно предложил бы им лестницу с широкими ступенями.
-- Кто их сюда притащил? -- спросил Бароль, и пришельцы с седел попадали прямо на колени. Но лиц не открыли и голоса не подали, пока за их спинами не встал заступник Саим, взяв на себя ответственность за появление в вырубе незнакомцев.
-- Это староприкане, -- объяснил он, -- в низине не осталось ни души. Логан заперся в молельне. Вода уже закрыла фундамент. Эти правоверные альбиане рассказывают невероятные вещи.
Правоверные поклонились и приложили руки к глазам, прося разрешения остаться инкогнито.
-- Пусть говорят.
Гости не пожелали подняться с колен и затараторили, перебивая друг друга:
-- В долине несчастье, Бароль.
-- Пропадают люди. Уходят в сторону Косогорья и с концами...
-- Уходят в Босианские леса и тоже... с концами.
-- К тебе на гору никто не идет. Говорят, ты сажаешь альбиан в смоляные бочки...
-- Говорят, ты приносишь в жертву души правоверных, чтобы откупиться от молний, которые гуляют над твоим вырубом.
-- Вся низина уже... -- гость хлопал ладонью по каменным плитам площади, что означало "хуже некуда".
-- А в грозу...
-- А в грозу в Старой Прике видят тамаципов -- двух верблюдов с человеческими головами.
-- И мы решили...
-- Что в бочке со смолой вам самое место, -- перебил их Бароль. Староприкане напугались и пригнули головы. -- Никак, винные погреба размочило? -- смеялся Бароль. -- Сырой рыбой надо закусывать, чтобы не мерещились тамаципы.
-- Не злобствуй, Бароль, -- чуть не плакали незнакомцы, -- из Старой Прики бегут. Логан не подпускает к молельне. Наши жилища затопило...
Бароль извлек из кармана пулю, и староприкане оттопырили капюшоны, чтобы взглянуть, не лежит ли на ладони фарианского вельможи какая-нибудь панацея от их нескончаемых бед.
-- Чье изделие?
Незнакомцы опешили.
-- Неизвестно...
-- Мы такое не делаем.
-- А что вам известно, кроме того, что здесь можно сытно поесть и поспать на сухих подстилках?
Гости оживились и, подпихивая друг друга локтями, стали излагать свои достоинства:
-- Нас учили искать целебные камни. Я чую, а он -- выкапывает ногтями, -- говорил один, другой активно поддакивал.
-- Можем посторожить верблюдов, расколоть орех, не повредив сердцевины...
-- Можем заговорить выруб от молнии .
-- Пустишь в молельню -- наведем порчу на всех врагов.
-- Можем, если надо, аккуратно вырезать глаза...
-- Травы знаем, но сушить их теперь негде.
Бароль удивленно поглядел на высокого фарианина, стоявшего за спиной пришельцев.
-- Спаси нас боги, Саим! Да они мастера на все руки!
Саим усмехнулся.
-- Староприкане спятили от страха, -- объяснил он, -- думают, что слепцы лучше слышат богов. Повыкалывают глаза и шляются по болотам. Мешок глаз лекари меняют на старые лодки. Нам "за так" предлагали, только чтобы ты не терроризировал отшельников.
-- Я? -- еще больше удивился Бароль. -- Отшельников?

Ворота верблюжатни закрылись на засов. Внутри послышалась злобная возня -- не иначе как повар в знак презрения плюнул в чан со свежей смолой. Это презрение он питал ко всем без исключения предметам, которые нельзя употребить ни в качестве пищи, ни в качестве отравы. Поэтому момент разгрузки каравана был одним из самых драматических, чреватых междоусобными сварами.
-- Этих ореховых лекарей -- в подпол, -- распорядился Бароль, -- и с первым же верблюдом пусть убираются прочь. -- Он завернулся в дождевик, направился к лестнице и Саим, загадочно улыбаясь, последовал за ним. -- Чего тебе еще? -- обернулся Бароль, и улыбка Саима стала еще более загадочной...
Саим был самым бесполезным существом выруба -- это мягко сказано. Он был самым ленивым, недисциплинированным, и единственное, что поднимало его по иерархии над поваром, -- это давние дружеские отношения с Баролем, которые не прекращались несмотря ни на что. Их представили друг другу пятилетними мальчишками, когда отец Бароля, унаследовав титул главы Фарианских земель, привез сына из монастыря, чтобы матушки не забивали его неокрепшие мозги эстетическими науками. К тому времени дядька Саима в жесточайшем соперничестве отвоевал себе пост главного магистра-богомола и отослал своего племянника с глаз долой, подальше, в высокогорный выруб, куда переселялась фарианская знать. После эпидемий Старая Прика кишела сбродом из всех окрестных провинций, но главному магистру-богомолу, коим стал тогда еще молодой и безмерно честолюбивый Логан, море было по колено, гора по пояс и единственный отпрыск его брата -- наследник рода был пристроен на роскошное довольствие. Маленькому Баролю с той поры было не одиноко, маленькому Саиму сытно, а магистр Логан тихой сапой перетащил Старую Прику из-под вселенского нейтралитета под протекторат Фарианских земель.

-- Сколько раз тебя просил, умолял не тащить сюда всякий сброд, -- сердился Бароль. -- Придется им выколоть глаза, чтобы позабыли дорогу в выруб.
-- Да брось, нашел из-за чего расстраиваться. Лучше спроси, какой я сюрприз тебе приготовил?
-- Еще один сюрприз?
-- Ты будешь гордиться мной.
-- Не думаю, но раз принес -- показывай.
-- Уже несу... -- Саим пустился вниз по лестнице. -- Иди к себе, я мигом...
Не успел Бароль закрыть за собою дверь апартаментов, как голова Саима уже мелькнула за створками жалюзи.
-- Взгляни... -- он втащил с веранды нечто, до самой макушки укутанное в мокрую мешковину. Это нечто едва держалось на худеньких ножках, обутых в огромные шнурованные сапоги, похожие на те, в которых расхаживали босиане, когда еще были похожи на людей, а не рыскали по дремучим лесам в поисках человечины. Саим стащил мешок с добычи и толкнул навстречу Баролю молодую особь с нежными, женскими чертами лица, подстриженную на манер юноши, переживающего нашествие вшей. -- Девица! -- с гордостью произнес Саим. -- Я сам ее нашел.
-- Ты выменял ее у босиан на моего человека, -- поправил его Бароль.
-- Нет же. Я выменял ее на босианина-проводника. Он бы и сам сбежал. Убей, если не веришь! -- он театрально шлепнулся на колени, но, увидев, что этот спектакль на Бароля впечатления не производит, поднялся и подошел, чтобы сказать ему на ухо то самое сокровенное, ради чего он, собственно, превратил в триумф очередной смотр трофеев. -- Она анголейка. Пусть Борщ ошпарит меня кипятком, если это не так.
-- Теперь каждый голодранец мнит себя анголейцем, -- ответил Бароль и оглядел девицу строго по порядку от чубчика до ботинок. -- Где ж нынче шнурованные башмаки добывают?
-- Это сапоги брата, -- ответила она без тени смущения и почтения, будто таинство происхождения сапог ей гарантировало гостеприимство хозяина.
-- Может, у тебя имя есть?
-- Янца.
-- Все-то у нее есть, -- проворчал Бароль, -- и имя, и сапоги. Зачем увязалась за караваном?
-- На твои глаза посмотреть, Бароль.
-- Посмотрела? -- Янца стыдливо уставилась на грязную лужицу, которая натекла с ее роскошной обувки. -- Вернешь ее в монастырь, -- приказал он Саиму, -- и впредь...
-- Она никогда не жила в монастыре, -- взмолился Саим, -- пожалуйста! Ее плеткой в монастырь не загонишь. Ты не знаешь, что это за девка! Всю жизнь дрессирует гончих верблюдов. Видел, как шел караван? Это она... Посмотри, что у нее на шее, -- только отменные погонщики знают секрет "верблюжьего венка". -- И действительно, тощую шею Янцы обвивал венок из сушеных трав с черными коробочками мака -- тот самый оберег, без которого ни один дрессировщик не рисковал подходить к дикому зверю; тот самый букет, вымоченный в неизвестных отварах и высушенный на первом пуху новорожденного верблюжонка, за который любой погонщик отдаст караван с грузом и седоками в придачу. В прежние сухие времена обладатель такого "амулета" мог за год сделать королевское состояние.
-- У меня нет ни одного гончего верблюда, -- отрезал Бароль.
-- И не надо. Она из тяжеловоза сделает скакуна. Мы из Старой Прики добрались сюда за сутки. Ты не представляешь!..
-- Хватит! -- Бароль еще раз недоверчиво осмотрел Янцу. -- Имя-то не анголейское...
-- Брат побоялся мне давать анголейское имя.
-- Конечно, как же... Может, брат тебя письменным языкам обучил?
-- Брат был погонщиком, -- оправдывалась она, -- погонщики не ссорятся с богами.
-- Никаких дамских почестей тебе здесь оказано не будет, но имей в виду...
Саим подпрыгнул от счастья и сделал сальто в воздухе, но, прежде чем ноги снова коснулись мокрой циновки, Бароль успел-таки испортить ему настроение.
-- ... до первого каравана в сторону монастыря. И учти, если в вырубе появятся вши -- лично вымочу ее в ядовитом растворе. Раз в день будет намыливаться целиком и стоять под водостоком. Слушаться -- только меня. Найди ей пустую комнату подальше от моих глаз.
Янца хитро улыбнулась, будто припрятала в мешке парочку вшиных особей, вышла на веранду и загрохотала вниз по лестнице своими огромными башмаками. Саим, повинуясь неведомому доселе инстинкту, устремился было за ней, но был тут же схвачен за длинные волосы.
-- Останься.
Физиономия Саима все еще сияла от счастья.
-- До первого каравана в сторону монастыря, -- напомнил ему Бароль.
-- Какого монастыря? Очнись! Там сто лет уже нет ни души. Одни бродяги да беззубые бабули. Туда приличные мужчины дорогу забыли. Одни дегенераты да извращенцы туда шляются. О каких дамских почестях ты ей намекал? Она и знать не должна, что это такое.
-- Дорогу сюда она тоже не должна была знать, однако ты посадил ее управлять караваном.
-- Ты меня убиваешь! -- воскликнул Саим. -- Собрался снаряжать экспедицию в Анголею, а погонщики тебе не нужны! Кто поведет? Гах? Он не знает, как разместить в седле свою толстую задницу!
-- Я не могу посылать девчонку на край света!
-- Ты не видел, что эта девчонка с дромадерами вытворяет!
-- Пройтись по склону от выруба до Старой Прики я и сам могу. У меня не так много людей, чтоб каждый день менять погонщика. Караван из Анголеи должен вернуться. Ты меня понял?
-- Ты не видел, как караван шел по равнине. Клянусь, не касаясь травы! Она пятерых верблюдов заставила идти иноходью, а когда Фальк заметил на тропе гадюку -- верблюды пролетели мимо раньше, чем та успела открыть пасть!
-- Все! -- рассердился Бароль. -- Ты меня заболтал, как последний молельник. Не желаю ничего слышать. Девчонка не ссорится с богами -- значит, в Новой Прике ей не место.
-- Ты не так ее понял... То есть, она не это хотела сказать.
-- Все! -- повторил Бароль и нахмурил брови. -- Спускайся вниз, поторопи их с разгрузкой и пусть поднимутся в писарню Махол, Хун, Фальк и Олли.
-- А я? -- застыл на пороге Саим.
-- И ты, куда ж тебя девать...

То, что характер Бароля портился от сырости, замечали все. Даже в Босианских лесах то и дело пробегали слухи, что синеглазый монстр, засевший на горе, год от года звереет. По утрам вместо молитвы он богохульствует и чернословит; в дар богам посылает семена ядовитых кактусов, а на завтрак выпивает стакан крови задушенного младенца. "В этом создании, -- сплетничали босиане, -- скопилось столько яда, что, если его кровь прольется на руку убийцы, рука покроется зловонными язвами и отгниет по самое плечо".
Отдав распоряжение насчет обеда, Бароль еще раз был вынужден прослушать душевные излияния повара, которые на этот раз посвящались отвратительному качеству пищи, привезенной из низины, и Фальку, который больше упражнялся в хамстве, нежели в инженерном творчестве, и унижал поварское достоинство непристойными кличками, чем напрочь отбивал охоту готовить обед. Все это повар излагал медленно, но крайне сумбурно, стоя над котлом в кожаных перчатках, натянутых до локтей. Это могло свидетельствовать лишь об одном: он опять готовил яд, притом, судя по размерам посуды, на всех. Это зрелище Бароль стоически вынес и лично спустился в верблюжатню, чтобы убедиться, что смола, оплеванная поваром, на этот раз отменного сорта. Пару липких лепешек он захватил с собой на экспертизу, но до писарни не дошел, а прилип к подзорной трубе и долго всматривался в туман, стоящий над староприканской долиной.
Повар беспокоил его не первый год, можно сказать, все время их совместного обитания, а так как в вырубе он появился задолго до рождения Бароля -- избавиться от него было делом нешуточным. Во-первых, злачные места в округе повар знал, как собственные кастрюли, и ему ничего не стоило, собрав войско озлобленных доходяг, двинуться войной на Фарианскую гору. Чего уж точно не хватало в вырубе, так это чесоточной заразы, и если в низине каждый чесался сам по себе, то повар без склок и пакостей жить не умел. Во-вторых, недели не проходило, чтобы он не собирал вокруг себя митинг, чтобы пожаловаться на жизнь вообще и на Бароля в частности. Бывало, расходился до хрипоты, а кожаные перчатки, в которых он работал с ядами, случалось, не высыхали месяцами. В-третьих, этот самый несчастный повар недурно работал; съедобно готовил из чего придется; катал папирус, а благодаря его искусству ядоварения все паразиты, от крупных грызунов до мелких клещей, если и заводились в вырубе, то моментально изживались. Однако главный ядовитый подвиг своего подданного Бароль запомнил надолго. Подвиг заключался в особо изощренном отравлении семи фарианских вельмож, в числе которых был отец Бароля. Особая изощренность заключалась в том, что они отравились синими плодами аристократического райского дерева, росшего на веранде отца, и никоим образом не вызывавшего подозрений в силу полубожественного происхождения, если б не одно обстоятельство. Незадолго до трагического события повар усердно поливал его корни зеленоватой водой и отвратительно улыбался, возвращаясь с пустым ведром на кухню. При этом кожаные перчатки были натянуты до самых ключиц.
Первое, что сделал Бароль, приняв титул отца, это лишил повара имени, тем самым лишив его покровительства фарианского бога. Имя за давностью лет никто и не помнил. Кажется, его звали Бощаран. От полного падения Бощарана спасло его уникальное ремесло, и, вместо того чтобы стать никем, он стал называться поваром. На "поваре" в последствии наросло несколько непристойных кличек, в которых без устали упражнялись Фальк и Саим, это отчего-то сильно возбуждало их творческое воображение и время от времени вознаграждалось синяками от поварешки. Наиболее удачная кличка принадлежала авторству Фалька, да и весь выруб затем тайком называл повара не иначе как Борщ. Честолюбие Борща было не просто унижено, а втоптано в грязь, однако его уникальному таланту ядовара это ничуть не вредило, если не сказать, напротив, шло на пользу.
-- Ах, чтоб тебя ошпарило! -- донеслось с поварской веранды. -- Слушаться будешь только меня! -- и Бароль с трудом удержался от удовольствия запустить камешек в откормленный затылок повара. -- Вшивое отродье! -- бесновался повар. -- Не смей входить сюда в башмаках! Сегодня же прикажу держать тебя в верблюжатне!
-- Бароль! -- старался перекричать его Саим. -- Он мыло не дает! Даже на веранду не впускает.
-- Боги милосердные, -- вздохнул Бароль, -- как вы мне надоели.
-- Скажи, чтоб не смел руки распускать! Она же все-таки женщина!..

В просторной писарне, среди рукописей, чернил и деревянных табличек, позволялось жить одному лишь старому Махолу. Дед Махол был единственным приличным писарем, последним чистопородным анголейцем, которого Бароль в юношеские годы с дракой, скандалом и непомерным выкупом выменял у самутийских купцов, торговавших корабельной снастью на восточном побережье. Махол был безрук, чуть слеповат, чуть глуховат, еще в те благословенные времена ему было порядка ста лет, но Бароль знал, что не прогадает. Так и вышло. Дед окреп, отъелся и мало того, что вспомнил о своем благородном происхождении, еще и взялся обучать письменной грамоте невежественных фариан. Да и сам писал не хуже прежнего, зажав кисточку во рту. Притом его слог был на удивление емким и лаконичным, в отличие от местных фарианских графоманов. Как-то на спор старик уложил в две строки сказку Саима, которую тот унаследовал от деда и на которую тонкой поэтической натуре фарианина, страдающей патологическим словесным недержанием, потребовался целый рулон папируса. А сказка была такова: "Когда-то альбиане жили в раю. Рай был плоским, и альбиане, расплодившись, стали бегать повсюду. Тогда боги, чтобы творения не путались у них под ногами, взяли плоский рай, слепили из него шарик и забросили в небо". С тех пор Бароль особо бережно стал относиться к анголейскому старику и к переписи текстов с черновика папируса на чистовик древесины никого другого не подпускал.
Едва Бароль успел поставить на середину стола свой металлический трофей, как в писарню ввалились запыхавшиеся Фальк и Рыжий Олли. Ни слова не говоря, они повисли над столом, не торопясь прикасаться к диковинному предмету.
-- Что скажешь, инженер? -- толкнул Бароль Фалька.
Фальк повторил взглядом траекторию снаряда от пробитого жалюзи до дыры в стене и, взяв его в руку, попытался подбросить, но снаряд чуть не упал ему на ногу и гулко грохнул о деревянный настил, -- снаружи можно было подумать, что здесь по меньшей мере обвалился потолок.
-- Я думаю, -- начал Фальк, -- если взять крепкую литую трубу из такого же металла высотой примерно как три Бароля, засыпать на дно порох и отойти подальше... -- из Старой Прики оно сюда долетит.
-- Ты видел в Старой Прике трубу высотой в три "бароля"? -- усомнился Рыжий Олли. -- Ты видел где-нибудь металл, который не сплющивается о камень?
В дверях писарни возник встревоженный Хун.
-- Подойди, -- пригласил его Бароль, -- полюбуйся.
Хун отобрал у Фалька снаряд и, ни слова не спросив, облапал его блестящую поверхность, то принюхиваясь, то пробуя на зуб.
Фалька и Хуна Бароль пустил в выруб не так давно. Один из них был строителем, другой корабельщиком, вместе они строили суда не хуже самутийских, но как им это удавалось, не понимал никто, потому что основное количество времени и сил они тратили на ругань между собой. Из этой ругани следовало, что оба они ленивы , бездарны, безруки, косы на оба глаза и тупы по природе. Это отнюдь не соответствовало действительности, и Бароль, послушав их деловые переговоры, принял решение обоим завязать рты. Тут-то они начали понимать друг друга без слов, и работа, что грозила затянуться до потопа, пошла на удивление быстро. Оба инженера, по большому счету, были самоучками, их письменная грамота сильно отличалась от грамоты Махола, годилась только для чертежей. В выруб их привел злой рок, тот самый рок, затопивший долину Прики, где стало бессмысленным любое строительство. Сначала их наняли самутийцы строить дамбы на восточном побережье, но вскоре поняли, что дамба не спасет их материковые судоверфи, погрузились в свои быстроходные лодки и отчалили в неизвестном направлении. Двое неприкаянных инженеров бесцельно слонялись по побережью, потом безуспешно пытались обнаружить признаки цивилизации вдоль бывшего русла реки, разлившейся между Фарианскими землями и Косогорьем. Но, не обнаружив ни души, вернулись в Старую Прику, которая в те времена считалась самым многолюдным местом вселенной -- на пять хибар с размоченным фундаментом и прогнившей крышей можно было встретить одного невменяемого поклонника вселенского апокалипсиса, который, указывая в сторону Фарианской горы, рассказывал о том, как ублюдочные потомки Андроля Великого довели небеса до слез.

-- Это прилетело оттуда и стукнулось вон туда, -- пришел к выводу Хун.
-- Гениально! -- восхитился Бароль. -- Теперь так же конкретно объясни, откуда и каким образом оно вылетело.
-- Это необъяснимо, -- признался Хун и уважительно поставил снаряд в центре стола, -- нереально. Уверен, объяснения этому быть не может.