Вполне возможно, что в природе существует устойчивая и пока никем не признанная закономерность -- память, пережившая вынужденные провалы, становится особенно прочной. Матлин мог не вспомнить, что передавали вечером в прогнозе погоды, но каждую секунду, начиная с того момента, как он очухался в технопарке, он помнил слишком подробно, во всех деталях, не несущих ни малейшей смысловой нагрузки. "У меня не будет никаких комплексов на тему Ареала, -- заверял он Ксареса, -- можешь своих биоников не беспокоить". И действительно, можно ли было назвать комплексом каждую минуту, каждую секунду проплывающие перед глазами картины того, что происходило с ним... Разве что, единственное, маленькое неудобство -- постоянное желание прислониться спиной к стенке. В этой позиции его "черная звезда" уходила в невидимое глазу пространство. Не видимое глазу Матлина. Для остальных она была неразличима даже на белом фоне. Однако Матлину пришлось стереть со стен немало побелки, прежде чем он убедился в этом наверняка.
Историю же первого знакомства с младенцем Бочаровым Матлин вспоминал потом как первый день настоящего безумия и иначе, как безумием, это не объяснял. Уже переступая порог комнаты, он заподозрил в себе неладное, но что-то заставило его войти. Потом были глаза... Да, именно с них началось. Младенец не мог появиться на свет с таким взглядом, если он прежде не провел миллиарды лет одиночества в материнской утробе. Но стоило ли взрослому человеку цепенеть от ужаса при виде новорожденного существа, да еще в присутствии родителей, которые фанатично уверены, что именно они произвели его на свет? Ребенок посмотрел на дядю Феликса, закрыл глаза и едва заметно улыбнулся -- эта улыбка стоила Матлину несколько седых волос.
-- Али? -- прошептал он. Ребенок еще раз улыбнулся.
-- Алик, -- подсказала его мама, -- мы с Генкой думали назвать его Феликсом в честь тебя, без вести пропавшего, но раз уж ты жив, здоров, -- назвали в честь деда.
"Он родился в тот день, когда я вернулся, -- подумал Матлин, -- возможно, в тот же час, минуту, секунду".
-- Ничего такого в нем нет, обыкновенный здоровый мальчик, -- Лена сплюнула через плечо и взяла сына на руки. -- Нечего его так рассматривать. Женись и рассматривай своих детей хоть всю жизнь.
-- Ты показывала его врачу?
-- Конечно, показывала. Не пугай меня.
Безумие Матлина продолжалось два месяца то всплесками эмоциональных бурь, то приступами апатии. Иногда оно достигало абсолютной потери самоконтроля, и он метался в своей квартире, как муха внутри оконной рамы, от ощущения собственной беспомощности. Должна пройти долгая зима, пока хозяева жизни снова приоткроют форточку, все, что он может сделать сам для себя, -- только ждать и надеяться, что зима когда-нибудь действительно закончится открытой форточкой, а не мусорной корзиной.
Спустя два месяца на столе доктора Татарского лежала тайная кассета с весьма необычными монологами.
-- Понимаете, Борис Сергеевич, тут дело очень деликатное, Гена Бочаров от волнения слегка заикался и теребил обивку казенного стула, -- вас рекомендовали как очень деликатного и понимающего специалиста. Феликс большой друг нашей семьи. Я никогда даже не думал ожидать от него плохого. Но мы с женой... у нас маленький ребенок, вы понимаете? Все это ради него.
-- Разумеется, -- Борис Сергеевич подтолкнул кассету Гене и тот быстро сунул ее в карман, будто это был политический компромат, предлагаемый за большие деньги, но не находящий покупателя. -- Он разговаривает с вашим ребенком как со взрослым человеком, просит его "уйти" и в этом вы видите опасность?
-- Не знаю, не знаю. Вы не находите, что это какое-то психическое отклонение? Он постоянно просит его сообщить что-нибудь о судьбе Андрея -- это его школьный товарищ, они исчезли вместе на полгода, и Андрей не вернулся. Откуда мой двухмесячный сын может знать?.. Но бред Феликса теперь его занимает больше, чем игрушки. Вы не находите это ненормальным? Доктор, он начинает капризничать, беспокоиться, когда Феликса долго нет.
-- А сами вы разговариваете с ним?
-- С кем?
-- С Аликом, с вашим сыном? Или только гремите погремушками?
-- Но я работаю, с ним обычно жена.
-- Понятно. Я хорошо понимаю ваше беспокойство, но в любом случае надо говорить с Феликсом лично. Какой смысл нам обсуждать это с вами?
-- Нет, это невозможно. По крайней мере, не через меня.
-- Вы давно знакомы?
-- С первого курса. Мы все с одного курса: я, моя жена, он.
-- Что-нибудь подобное наблюдалось за ним раньше?
-- Нет, я хорошо его знаю, он всегда был очень спокойным. Это поездка, думаю, потрепала ему нервы.
-- Он сильно изменился?
-- Да, очень сильно. Заметно...
-- У вас есть предположение, где он провел это время? Кто-нибудь пытался его об этом расспросить?
-- Расспрашивали много раз. Вроде он задолжал кому-то большие деньги и то ли отрабатывал, то ли шабашил на севере -- никто конкретно ничего не знает. С ним и раньше случалось: сразу после армии он уезжал на два месяца в Крым со своей девушкой. Занял у кого-то денег, ни слова никому не сказал. Его чуть не отчислили из института, и мать его рассказывала, что до этого тоже бывало, вроде как он с отчимом не ладил.
-- У него не было особых отношений с вашей женой до свадьбы?
-- Нет, с самого начала только у меня с ней были особые отношения, он бы не позволил себе... У него и так были девчонки...
-- А психически больные у него в роду были?
-- Мне не приходило в голову об этом спрашивать.
-- В остальном ведет себя нормально?
-- Как будто... Но он какой-то... в себе.
-- Что ж я могу вам сказать? Надо разбираться с ним лично.
-- Как я ему сообщу об этом... что ходил консультироваться с психиатром насчет него? Борис Сергеевич, поймите!
-- Что же прикажете делать мне?
-- Может быть, посоветуете, как быть? Может, хоть скажете, опасно ли это для ребенка?
-- Если вы опасаетесь за ребенка -- никто вам не мешает изолировать их друг от друга, вряд ли здесь нужна моя помощь. А если вы хотите помочь своему другу и опасаетесь за ваши дружеские отношения... -- Борис Сергеевич тяжело вздохнул и задумался. -- Ну найдите, в конце концов, приемлемый для вас способ. Не консультировать же мне его заочно.