Хартия встретила меня пустым космопортом, безлюдными вестибюлями и единственным лифтом, работающим в режиме "палуба-поверхность", который так отвык от работы, что не сразу включился. Зато наверху меня уже ждал "птеродактиль" Юстина, а сам Юстин битый час в ожидании утаптывал плиты вокруг выходного колодца. Мы обнялись, как в дрянном сериале. Юстин обронил скупую мужскую слезу, присел на опору и закурил. - Если ты перестанешь сюда таскаться, подохну! Так и знай! - заявил он. - Работы - хрен! Лава притухла. Циркачи расползлись, мать их... Скоро на них, говнюков, за так пахать... - Отдохни, это ненадолго. - Вы же меняете проект! Хартия не нужна! Зачем тады я? - Ничего не меняется. Во всяком случае, до конца моей командировки. Знаешь, куда меня откомандировали? - Юстин кивнул. - То-то же! Зря ты раскис. Именно здесь и сейчас ты нужен больше, чем когда-либо. Мне нужен. Юстин вынул изо рта папиросу и сплюнул. - Храбрая ты баба, - сказал он. - За это мне платят. - Кто платит, а кто плачет. Схватит он тебя... Схватит и капец! Он уж изождалси, истомилси, так и толчется вокруг, так и топчется. Он уж и меня пасет... Право слово, нашла девка приключение. Те чо, человечьих мужиков мало? Я присела на коробку с гостинцами. - Не пугай, Юстин. Не такая уж я храбрая баба. Могу ведь и деру дать. - Загружайся, - неожиданно сказал он, вскочил и выхватил из-под меня коробку. Я огляделась по сторонам, не спугнул ли кто моего товарища? - Давай ё... лезай, кому говорю! - Подожди! Дай в себя прийти! Юстин уже пихал в "кишку" багажную коробку. - Полезай живо, - командовал он. В салоне я первым делом поздоровалась с Мариванной, сидящей у люка с неприлично расставленными ногами. На Мариванне был лифчик кустарной работы из того же полиэтилена, что обувь Юстина, старые брюки с армейским ремнем и заплатой на интимном месте. Тугая коса Мариванны была выложена на бюст. Вокруг нее царил покой и порядок. Ее присутствие заставило хозяина выбросить из машины хлам. Теперь здесь можно было разместить пару кресел или раскладушку. Я чувствовала себя третьей лишней, но Мариванна вела себя сдержанно. Она не возмутилась даже тогда, когда ее супруг закурил в закрытом пространстве для экономии никотина. - Как семейная жизнь? - бестактно спросила я. - Шик-модерн! Действительно, супруга Юстина, кроме пышных форм, обладала одной бесспорной добродетелью, необходимой для хартианского бытия: неисчерпаемым запасом терпения. - Здесь еще один подарок от Миши, - вспомнила я и достала из кармана плеер, - самый подлый, на который он только способен. Пусть пока у тебя полежит. Запрячь подальше... Юстин немедленно надел наушники, щелкнуть кнопкой и замер. - О, Лещенко! - узнал он. - Ну... Точно, Лещенко! Здорово, блин, поет! Скажи?.. Я хренею, как поет... - Там еще "Земля в иллюминаторе". Ты видел когда-нибудь Землю в иллюминаторе? - Тсс... - Юстин зажмурился, и я пожалела, что не выбросила кассету в дороге. Его ностальгическая нирвана тянулась до последнего аккорда. Затем последовала перемотка. - Давно хочу спросить тебя, Юстин, но не знаю, удобно ли?.. - Валяй, - ответил разомлевший почитатель советской эстрады, не выпуская из рук плеер. Он старался понять происхождение устройства. Во времена земной жизни Юстина кассетники были громоздкими и только входили в обиход. - Как ты загремел сюда, голубчик? - Дык, я ж... - растерялся Юстин. - Ты чо, не знала? - Представь себе... - Я ж из авиации комиссовался. Ну... Туда-сюда, таксистом работал, в депо работал... - Погоди, в том же депо, что Володя? - Дык, Вован - кореш мой! - И что?.. - Да, ничо... - он сплюнул в открытый люк на присыпанные сажей плиты. - Я ж после училища служил... это самое... Меня ж из части отпускать не хотели. Ты, говорили, лечись... и все такое. А я, блин, дурак! Мне ж летать надо! Я ж в школе начал прыгать с парашютом... Я ж за руль пацаном сел... Как батьке дали самосвал, так и сел... В смысле, за руль. Батька пил - я работал, а вечерами на аэродром бегал. Я ж знаю технику, мать ее... - И что?.. Почему же тебя выслали, такого вундеркинда? - Да... - махнул рукой Юстин. - Забухали мы с Вовчиком по черному. - Вот еще! Если б шеф депортировал всех, кто забухал с Вовчиком, весь космос ругался бы матом. - Да ну... Я ж тады бы сел по 167-ой, за порчу... в особо крупных... По полной катушке. Вот так-то! Вовчик сказал: ну, ты либо садись, либо я тя пристрою на такой транспорт... - сказав это, Юстин выдержал паузу. - Туда, где тя никто не знает, - добавил он. - И без капли пойла. - И ты догадался куда? - Не... Я ж не дурак, чтоб поверить. Чтоб у мужиков в гараже не нашлось... Ну, я, блин, взял и согласился. От, жизнь моя, дырявое корыто! Уже б отсидел! - Вернуться не хочешь? Мой вопрос насторожил собеседника. Он отложил плеер и совершил последнюю затяжку в раздумье, не привезла ли я ему заманчивых предложений? - Может, на Земле тебя все забыли? Ты бы мог начать снова жить по-человечески. - Чо я там нах... забыл? Я ж пилот... А там я чо? Кто меня пустит?.. Здесь житуха, конечно, ни бог весть, но хотя бы без ментов, а там я и за "баранку" не сяду. Не... - Юстин, ты же был летчиком! Это же уму непостижимо! Истребителем управлять, наверно, труднее, чем "тарелкой"? А у меня сложилось впечатление, что тебя вынули из-под колхозного трактора. - Ну, даешь! Трактор что ли не машина? Тоже вещь! Попроще "Сушки", конечно, но я бы поглядел, как эти уроды двинут с места тягач! - он указал в сторону космопорта, намекая на пилотов, спускающих с орбиты челноки. - А-ну, погодь! - он подобрал "кишку", включил на фюзеляже мигающий фонарь и свесился вниз. - О! Чо я говорил! Пасевич, гадюкин сын. - Он едва сдержался от матов. - А как хорошо сидели... - Что там? - Все, подруга, собирайся. Я ж говорил, пасет он меня. Все стало ясно, когда лысая голова Птицелова приблизилась к люку. Его роста хватало для того, чтобы взять меня за нос и стащить вниз, но он неподвижно стоял под машиной, вглядываясь в темноту салона, и мерцающий фонарь придавал его лицу пульсирующие зловещие очертания. У меня еще был шанс спрятаться, но я высунулась в люк и похлопала его по плечу для уверенности, что это не "фазан": - Привет, Його! - сказала я. - Рада тебя видеть. Я соскучилась. - Спустись, - произнес в ответ неподвижно стоящий гуманоид. И я спустилась, как с теплого берега в ледяной океан.
Лица Юстина и Мариванны, как призраки прошлой жизни, преследовали меня на нижних палубах космопорта, но детали уже расплывались в памяти. Сумбурные впечатления пережитого удалялись, волочились шлейфом по полу, цеплялись за пороги. На меня надвигалось что-то невидимое и грандиозное, способное подавить все, что еще жило в воспоминаниях. Лифт опускался на глубину, температура понижалась, становилось трудно дышать. - Мне дальше нельзя, - сказала я Птицелову. - Там другой карантинный режим. Это может плохо кончиться. - Кончится хорошо, - заверил он, словно речь шла не о моей новой жизни, а о сказке, прочитанной им накануне. "И то верно, - подумала я. - Конец всегда хорош. Одно то, что это конец, звучит обнадеживающе". Площадка лифта встала в темном фойе. - Иди без страха, - сказал Птицелов. Я, оставив страхи, пошла туда, где еще не ступала нога человека, и не сделала двух шагов, как набила шишку невидимым предметом. - Не туда, - уточнил Птицелов. - За мной иди. И я пошла на голос, потому что обратной дороги не было видно.
Если бы у человечества была нужда летать, в то время как оно осваивало равнинное пространство, это было бы совсем другое человечество. Иначе бы сложилась его история. Если бы у прочего разумного контингента Вселенной была необходимость осваивать разнообразные ресурсы бытия, - он бы и выглядел разнообразнее. Но форма разумной жизни стремится к универсалу, а с выходом в общий космос, почти достигает его. Тогда и возникают универсальные понятия и универсальные проблемы. Проблемы возникают, как только разумное существо пытается оторваться от планеты и освоить скорость, то есть проходит первый порог адаптации: отход от родного светила на критическое расстояние, когда привычное излучение не доминирует в общем фоне. На этом этапе происходит перенастройка биоритмов: меняется состав и интенсивность слэпа, отдельные его диапазоны деградируют, другие развиваются. Это проявляется в так называемой "космической коме", ощущении дискомфорта. Может случиться амнезия, обостриться болезни, психические расстройства. С некоторой частью граждан это может произойти даже на родной планете, но таких не примут в отряд космонавтов. Следующий барьер адаптации - уход от галактики на соответствующее критическое расстояние, чреватое примерно теми же расстройствами. Все это испытали на себе альфа-сиги, а мы пользуемся их печальным опытом. Разумеется, те, кого они привлекли к работе. В наших транспортных капсулах солнечный фон излучения, в организме все нужные препараты и масса хитростей в бытовых мелочах. Даже в таблетках, которые служат пищей, предусмотрены особенности ритма вращения планеты, системы, Галактики. Иногда это кажется такой сложной наукой, что страшно за человечество. Однако мы не первые и не последние. Другие справляются. Почему бы не справиться нам? Тем более что третий барьер адаптации, - критическое торможение, отдельными его представителями уже пройден. И, надо сказать, небезуспешно. Потому что именно он заставил сигов освоить термин, который они на дух не переносят, и считают научной фантастикой. Речь идет об алгонии - светлом веществе Вселенной. На сверхвысоких скоростях, дальше которых разгон казался невозможным (также как нам сейчас кажется невозможным превышение скорости света), навигационная служба заметила интересный эффект: при резком торможении координата корабля не определялась. Точнее, имела недопустимые погрешности. Несмотря на это, корабль не размазывался в пространстве, как клоп по обоям, а успешно гасил инерцию. Тем не менее, службы слежения брали за координату непомерно огромный участок космоса. Инженеры списали это на техническую недоработку, связанную с аномалиями сверхскоростей, и доработали, сделали, грубо говоря, локатор, способный гасить инерцию скорости поступающего сигнала. Каково же было удивление наблюдателей, когда погрешность оказалась точно такой же. Что только ни делалось, как только инженеры ни старались избежать помех, пока не догадались поставить опыт над живым экипажем. В момент торможения у личного состава испытуемого корабля наблюдались примерно те же расстройства организма, что и при первых двух барьерах адаптации: беспокойство, дискомфорт, расстройство памяти, вплоть до потери навыков управления кораблем. Притом, в гораздо более тяжелых формах. Если в первых двух случаях это можно было объяснить процессом трансформации слэпа, который гораздо более чувствителен к окружающей среде, чем мясокостный организм, то в случае с торможением версия не годилась. Микроклимат корабля был соответствующим, а экипаж состоял отнюдь не из новичков. Но загадка, в общем-то, не сложна: при критическом торможении слэп объекта, оказывается, по инерции отлетает ровно та то расстояние, которое инженеры приняли за погрешность. То есть, фактически, на некоторое время объект (пилот, корабль, бортовой прибор) остается с деформированным слэпом. Возможности его деятельности становятся ограниченными, слэповая кондиция - дистрофической. Пока система приходит в норму, приходится терпеть неудобства космических первопроходцев. Уяснив суть проблемы, ученые решили развить ее до логического конца. То есть, разогнать объект до такой скорости, чтобы при торможении, слэп отрывался ко всем чертям, и посмотреть, что будет. Как говориться, "ломать - не стоить". Оторвать-то оторвали, а поглядеть не пришлось. У этой отметки был поставлен предел скоростей. Предел, допустимый при данном способе навигации. То есть, можно, конечно, разогнаться покруче, но за определенной чертой разгона торможение в принципе невозможно. Объект выходит за рамки своей изначальной инерционной физической природы и переходит в безынерционную, где ни тормоз, ни дальнейший разгон уже не имеют смысла. Это состояние объекта называется алгоническим, то есть, состоящим из "белого тела", биоплазмы, неуловимой, необъяснимой и несуществующей природной субстанции, присутствие которой можно определить лишь по воздействию на другие объекты. Некий универсальный противовес всей видимой и невидимой инерционной природе мироздания, который, перестав быть персонажем научной фантастики, раз и навсегда положит конец жанру.
На корабле флионеров меня удостоили неслыханной чести, пустили посмотреть пульт управления настоящей дальнобойной "кастрюли" в ее рабочий момент, что категорически недопустимо правилами безопасности. Птицелов лично взял на себя ответственность, уступив моему капризу. Да и спрос с него был невелик. Кроме нас на борту не было ни души. Сквозь очки ночного видения мне удалось обозреть пространство, ряд наглухо закрытых тумб, борозды на гладком полу. Симметричные тумбы и борозды были на потолке. В отсеке стояла кладбищенская тишина, напряжение висело в воздухе, словно мысль о неотвратимости предстоящего перед каменным обелиском. Весь отсек был покрыт сплошным слоем герметичного материала, чем-то напоминающего могильный мрамор. - Хватит, - сказал Його. - Выйдем. - Мое присутствие может изменить курс? - Ультразвуковые очки, - объяснил он. - Они не должны работать в таком отсеке. От резкого разворота у меня закружилась голова, но в "предбаннике" этого удивительного помещения полегчало. Я даже позволила себе пошутить, пока Птицелов снимал с меня защитный костюм: - Если что-нибудь сломается, - сказала я, - туда только смертников посылать, как в ядерный реактор. - Не сломается, - ответил мой товарищ. - Сейчас не сломается, а через несколько тысяч лет?.. - Кораблю возраст миллиарды лет. - И за все время он ни разу не вышел из строя? - Никогда. - Наверно тот, кто сделал такую штуку, уже не вспомнит ее устройства? Хочешь сказать, что каждый флионер знает космическую технику, как школьник таблицу умножения? - Никто на Флио не знает. - Но может освоить в любой момент по чертежам и инструкциям? - Это не хранилось. - Почему? - Это не нужно. - Кому не нужно? - возмутилась я. - Такой мощный корабль! Если с ним произойдет какая-нибудь ерунда, его что ли можно будет выкинуть? Да, в конце концов, разве вам не страшно пользоваться техникой, в которой ни один флионер разобраться теперь не может? - Она надежна, - уверял Його. - Ничто не случится. - А если надо будет сделать более совершенную модель, разве для этого не нужно сохранить прежний опыт? - Нет, - отвечал Птицелов, - она уже совершенна. Он управлял машиной с трех кнопок карманного пульта размером с половину спичечного коробка. Одна кнопка называлась "код", ее нажатием вводилась координата пункта назначения, как морзянка, чередованием точек и тире. Вторая кнопка - "магнит", позволяла пилоту "подозвать" корабль к ближайшему порту, способному принять такой тип кораблей. И третья, "ход", приводила машину в действие. Удивительно, но никаких других панелей управления на борту не имелось. - А где же тормоз? - спрашивала я. - Если вдруг понадобится изменить маршрут. - Ввести новый код, - объяснил Птицелов. - А если я хочу просто стоять на месте. - Зачем вести себя так? - Допустим, мне надо. Не твое дело, зачем. - Повторить "ход", тогда он встанет. - Так и я могу управлять твоей машиной? - Можешь, - согласился мой товарищ. - Умной машиной управлять могут все. Самым возмутительным было то, что "умная машина" не имела внешнего обзора, он не был предусмотрен в проекте. Корабль состоял из кольцевого коридора вокруг двигательного отсека и бытовых помещений, разделенных на сегменты по всей окружности, без иллюминаторов и телескопов, чтобы будущие поколения флионеров, вслед за техническими навыками, утратили представление о том, как выглядит космос. Никакого развлечения в полете тоже не предполагалось. Мне был предоставлен сегмент, сплошь устланный мягкими матами. Птицелов не знал, в каком углу поставить кровать, и застелил весь пол. Кроме матов здесь не было ничего, прочие предметы просто некуда было ставить. Я мучилась бессонницей поочередно в каждом углу, а Його мучился от моих глупых вопросов, но не уходил. Безделье в моем обществе его не тяготило. - Ты не жалеешь, что везешь меня на Флио? - Нет, - отвечал Птицелов. - А если соплеменникам это не понравится? - Плевать... Безусловно, он набрался от Миши не лучших манер. Хотя вполне мог научиться чему-то полезному. Допустим, умению развлекать дам, которое не входило в число врожденных достоинств этого угрюмого существа. Я успокоила себя тем, что могло быть хуже. Что смертельная скука - это лучше, чем скучная смерть, которой я однажды избежала. Только в прозрачном гробу я спала и видела сны, а здесь мне не удавалось даже задремать на минуту. Каждый раз я преодолевала один и тот же адаптационный барьер, и каждый раз с чистого листа. - Расскажи еще что-нибудь о Флио, - просила я, несмотря на то, что речь Птицелова требовала от слушателя напряжения. Чем дальше простирался его монолог, тем реже я узнавала родной язык. Настал момент, когда проще стало использовать "переводчик", словно мы не хартиане по духу. К тому времени я знала о Флио достаточно. Я знала, что основной материк разделен на зоны обитания между кланами. Что клану, к которому относится Його, принадлежит территория, примерно равная площади Канады. Что мировой океан Флио раз в десять меньше, чем океан Земли, зато гораздо больше мелких рек и озер, связанных между собою единой системой грунтовых резервуаров. Я узнала, что на Флио бывают сильные приливы и частые землетрясения, после которых огромные участки суши покрываются туманом, а границы кланов сдвигаются. Но соседи из-за них не воюют, потому что истинному флионеру непонятны причины, из-за которых стоит кидаться с кулаками на ближнего своего. Я предположила, что дело в большой территории и малой плотности населения, но Його не согласился. Он сказал, что "нисходящие" и даже деградирующие ветви цивилизаций несут в своем генофонде страх перед всякого рода массовой и бессмысленной бойней. Что каждый флионер понимает свою жизнь с момента рождения до старости, как наивысшую ценность, и не станет рисковать из-за лишнего метра грядки. Однако восхищаться этим фактом не стоит. Поскольку именно войны, по убеждению Птицелова, позволяют цивилизации продвигаться вперед путем естественного отбора, то есть, свидетельствуют о ее здоровье. Флионеров же он относил к сообществам с сомнительной перспективой адаптации. - Что значит "адаптация"? - уточняла я. - Вы пьете воду из своих озер, поедаете растения, наверняка строите жилье из местных материалов. Что еще нужно? - Избавить себя от наследства, - ответил Його, и показал мне пульт управления корабля на ладони. - Я не могу отпустить его. - Зачем его отпускать? Этот корабль связывает тебя с космосом. - Когда я захочу порвать такую связь, Флио станет мне домом. - Почему надо ее рвать? Можно просто жить на Флио и ездить друг к другу в гости. - Просто жить, значит, иметь будущее. В космосе нет будущего. - Почему же все "восходящие" земляне так рвутся туда? - Потому что не знают это, - ответил Птицелов, и добавил немного погодя. - Ты поможешь сделать Флио моим домом, а я - помогу тебе.
За время полета я привыкла к постоянному присутствию его огромной фигуры, к запаху микстуры, мертвецкой тишине в отсеках корабля. Мысль о том, что когда-нибудь придется выйти отсюда, казалась странной. Мне казалось, что на Земле прошла вечность, что только урна с конфетами дожидается меня на руинах. Сначала Його кое-как разговаривал со мной, потом отключился от языка, погрузился в размышления, молча взирал на мою битву с бессонницей, потом совсем перестал смотреть, прикрыл меня плащом, как недостойное зрелище. А может, вспомнил, что человека перед сном надо положить под одеяло. На его мускулистой груди я увидела медальон, вытканный стальной нитью: птицу без головы, массивные птичьи ноги, раскинутые крылья и несколько колец, опоясывающих пернатый торс. - Наверно, мои предки относились к "вояжерам", - предположила я. - Шеф говорит, что такие частые и долгие космические путешествия нормального "поселенца" давно бы сделали психопатом. Он говорит, что я очень редкой породы информал. А какой именно - не признается. - Ты и я одной породы, - ответил Його. - Не нужно знать, какой. Такое знание не приносит пользу. Мне захотелось поспорить, но не было сил. Сны стали видеться наяву, яркие и малособытийные. Настал момент, когда я перестала отличать реальность от сновидений. Мое созерцание уже не требовало анализа: вот куриные ноги высунулись из кастрюли с бульоном. Вот фигура Птицелова поплыла над горизонтом в сидячей позе. - Ты обязательно мне расскажешь, - настаивала я, но что именно Птицелов должен был рассказать, не объясняла; бредила образами, пока не провалилась в пустоту без галлюцинаций и сновидений, словно на дно могилы.
Крышей зала служили распахнутые крылья огромной птицы, опорой - две толстые птичьи ноги, впившиеся когтями в камень нижней площади. Широкие кольца террас опоясывали колодец небоскреба. Перья на брюхе безголового гиганта шевелились, надо мной крутилась в воздухе прозрачная сфера, в которой плясало голое существо. В ноги дул горячий ветер, струи воды змейками текли по полу в маленьких арыках. Иногда они поднимались фонтаном брызг, иногда раздували складки халата, и я боялась, что парус унесет меня в невесомость, но птичьи крылья заслонили небо. Когда глаза прозрели в темноте, впереди лежал черный космос. Мое тело потеряло вес. Вокруг образовалась оболочка прозрачного "колокола". - Його изгой, - сказал мне голос, но рядом не было никого. Для второго существа не было даже места в летучем "стакане". - Не всем понятны его причуды. Мы не такие. Його не похож на всех. Голос пропал, стены "колокола" стали невидимы в темноте. Скоро я заметила, как отплывает станция с поясом намагниченной атмосферы. Под ногами лежала темная сторона геоида, вокруг не было ничего, кроме пустоты. От испуга я чуть не проснулась. Только почувствовала, как тяжелеет тело, и снова провалилась то ли в сон, то ли в расщелину между матами. Ложе подо мной стало жестким, с каждой минутой оно сильнее прижимало к себе. Серповидный край восходящего светила очертил горизонт. Блики разлились, заиграли лучами, поползли пятнами по поверхности планеты и больно ударили в глаза. - Його! - позвала я, и стала ощупывать мат. Меня по-прежнему окружало замкнутое пространство купола, открытого со всех сторон неожиданно яркому свету. - Його, где я? Вопрос остался без ответа. Я проснулась, натянула на голову капюшон халата. Мое тело лежало на орбите планеты. Подо мной вырисовывались очертания гор, трещины в коре блестели реками, редкие кучки облаков в ущельях, зеленые холмы, поля и песчаные каньоны. Линия горизонта вытягивалась. Планета казалась удивительно похожей на Землю, но я не узнала ни одного знакомого материка. - Його! - я села, огляделась по сторонам. Станции уже не было видно. Звезды утратили космическую яркость. Все вокруг растворялось в утреннем свете. - Проснулась? - ответил передатчик мне в ухо. - Ты где? - На Флио, - ответил Його. Я снова легла на стекло. С такой высоты еще видно деталей ландшафта, но на Земле уже бы показались плеши больших городов, уже бы бликовали небоскребы Манхэттена и тянулись шлейфы лесных пожаров. Флио была чиста. Даже туманные пробки каньонов выглядели белее ледников. По сравнению с Землей, планета сияла здоровьем, словно игрушка на новогодней елке. Присутствие на ней землянина казалось неуместной пошлостью, похоже, всем, кроме странного Птицелова.
"Колокол" целился в подножие горы, возглавляющей хребет. На пологой вершине скалы меня встречали трое флионеров. Ни тропинки, ни лестницы, ни крыши жилища рядом с ними не было. Высота над пропастью была сумасшедшей, стены - почти отвесными. Ландшафт вокруг напоминал испытательный полигон: острый, всклокоченный, непроходимый даже на вездеходе. Флио больше не выглядела сказкой. Макушка скалы казалась едва ли не самым безопасным местом посадки. Я решила на всякий случай не покидать летательный аппарат, но "колокол" опустил меня на камень и взмыл вверх. Встречающих оказалось двое: Птицелов и личность похожая на него, с таким же мускулистым торсом и с иронической улыбкой на лице. Вероятно, он был родственником Його, а улыбался, безусловно, мне. Предмет же, который я с высоты приняла за третьего флионера, скорее всего, относился к местной флоре, растущей на голых камнях. - Мой младший сын, Ясо, - представил Птицелов своего родственника, который, не переставая иронично улыбаться, подал мне руку. Он сделал это неуверенно, видимо, по совету отца. Я также неуверенно поздоровалась и стала осматриваться, в надежде обнаружить устройство, которое избавило бы меня от необходимости прыгать вниз с высоты. Ясо рассматривал меня исключительно скрупулезно. Такие сюрпризы природы не часто падали с неба. У меня, по всей видимости, был ненормально бледный цвет кожи, необычно темные глаза и нос, недостаточно размазанный по физиономии. А главное - волосы, для флионера факт вопиющей дикости. Не говоря уже о прическе. В нашей школе это называлось "взрывом на макаронной фабрике", но о расческе мне пришлось забыть так же, как о еде и о многих других привычных вещах. На Флио меня выбросили, в чем мама родила, и это было главным условием карантина. - Готова? - спросил Його. - К чему? - испугалась я, чем еще больше умилила Птицелова-младшего. - Ты хотела кататься на флионах, - напомнил папаша. - Да, но пока не вижу флиона. Он указал на грибовидный объект, принятый мною за растение, и подождал реакции. Напрасно. Я не знала, как реагировать на предмет. Лично во мне он мог возбудить только гастрономические фантазии. С момента приземления прошла минута. За минуту "гриб" поднялся на голову, раздулся в боках. Чем дальше, тем быстрее разрасталась эта странная субстанция. Птицеловы подошли к ней, и я подошла. "Гриб" вел себя как живой: дергался, раздувался куполом над нашими головами, обнажал розовую мякоть внутренностей. Он стал похож на большую медузу, которая разбухала, хлопала "зонтиком" и подскакивала, отрываясь от камня. Купол вознесся на пятиметровую высоту, закрыл собой большую часть неба, и Його подтолкнул меня на подножку. Я вцепилась пальцами в жилки ствола и зажмурилась. Одним толчком мы взмыли над пропастью. Еще один взмах, и я потеряла из вида стартовую площадку. В этом летучем устройстве не было предусмотрено ремня безопасности, но взгляд Птицелова внушал спокойствие. Чем выше мы поднимались, тем меньше взмахов требовалось на удержание высоты, тем более упругими становились ствол и подножка, похожие на мускулистую плоть. Как оно летит, я не понимала, только с ужасом глядела по сторонам. Над нашими головами выступал упругий воротник, отводящий воздушные потоки, под нами волочилась длинная медузья "борода", с помощью которой регулировалось направление полета. Успокоившись, я заметила несколько свободных жил, намотанных на руку Ясо, и стала соображать, что рывок вниз провоцирует взмах купола. - Машина-флиоплан, - произнес Птицелов, не спуская с меня острого глаза. Мы поднялись над горным хребтом, дали крен и захлопали "зонтом" в направлении восходящего светила, похожего на Солнце. Закрыв глаза, можно было почувствовать себя на Земле, если бы ни одно обстоятельство: на Земле я ни разу не летала над горами верхом на медузе.