В отвратительном настроении Саим поднимался к прике, не чуя под собой ступеней, с трудом переставляя ватные ноги. Но вход в молельню заслоняла широкая спина Хуна.
-- Уже в который раз, -- жаловался Хун восседающему на подушках богомолу, -- одно и то же. Иду по лесу и вижу -- кора сползает с деревьев как змеиная кожа, превращается в трясину, а лысые ветки переплетаются над головой шатром...
Логан блеснул глазами из темноты.
-- Да, странные сны теперь не редкость. Скоро я разберусь, о чем предупреждает тебя Юливан, а пока...
-- Выясни еще, пожалуйста, -- протиснулся в дверь Саим, -- что означает явление покойников?
-- О! -- оживился Логан. -- Это значит, одной ногой ты уже в царстве мертвых. Они пришли за тобой?
-- Вообще-то, они пришли за Баролем. Более того, наяву, а не во сне.
-- Последний год в Старой Прике я мог поверить любым чудесам, -- сознался Логан, -- но чтоб покойники наяву приходили?..
-- Спустись, посмотри. Они стоят на нижней площади. Третьего с собой привели.
-- Третий тоже с того света ?
-- Не знаю, впервые вижу. Они притащили мешки, хотят говорить с Баролем. А как ему сказать, дескать, такое дело... Он и слушать не станет. Я же сам их похоронил.
-- Где ты оставил камни с прахом? Принеси сюда, я помолюсь.
Саим двинулся вниз, оставив дядьку Логана в распоряжении Хуна, и по дороге еще раз свесился с перил, поглядеть на воскресших мертвецов. Все трое с мешками были на месте, и верблюжатник Гах скалой стоял у главных ворот, не давая гостям переступить черту выруба.
Заметив Саима на пороге писарни, Бароль нехотя оторвался от карт.
-- Что там еще?
-- Иди смотри, только ни о чем меня не спрашивай.
Бароль накинул плащ, вышел на веранду и, заметив пришельцев, первым делом вытянул подзорную трубу.
-- Вот... негодяи. Еще один отмоченный староприканин. Куда их прикажешь девать?
-- Двоих я однажды хоронил, -- заметил Саим, -- проси теперь кого-нибудь другого.
Бароль оторвался от трубы и взглянул на удрученного Саима.
-- С какой стати? Они оказались живы. Я выгнал их прочь.
Бледная физиономия Саима удивленно вытянулась.
-- А пепел на дне ямы? Я заколотил его в камень.
-- Ну и зря. Борщ жег костер. Просто так, для дезинфекции. Но если они начнут ходить сюда табунами -- твои камни не пропадут.

Увидев хозяина выруба, спускающегося на площадь, гости упали на колени.
-- Что вы сюда притащили? -- возмутился Бароль. -- Я же предупредил, пока не поймаете тамаципа -- в выруб не возвращайтесь.
-- Мы принесли тебе тамаципа, -- сказал новенький, -- это я его поймал, -- и протянул Баролю развязанный мешок, в котором едва поместилась бы одна голова, но, заглянув в него, Бароль остолбенел.
На дне мешка в деревянной миске, наполовину заполненной водой, лежала небольшая рыбка с зеленой головкой, удивительно напоминающей человеческую. Рыбка безмятежно спала, положив голову на широкий край миски, и, едва ощутив капли дождя на своем крошечном личике, сладко зевнула, произнесла нежное "Ах", шлепнула хвостиком и зажмурила глазки.
-- Где поймали?
-- Возле староприканской молельни, -- стал объяснять ловец, выразительно жестикулируя, словно Бароль уже оглох от неожиданного счастья, -- там по горло воды, туда теперь рыбы заплывают. А эта штука забилась в камни и сидит.
-- Что ты хочешь за нее?
-- Двух дромадеров, -- выложил ловец, -- самых длинноногих.
-- Обойдешься.
Ловец, сообразив, что может остаться ни с чем, чуть не задохнулся от обиды.
-- Босианцы за такую... трех верблюдов платят...
-- Плешивых босианских трехгорбиков против моего дромадера -- целый караван ставить надо, -- ответил Бароль, не отрывая глаз от сонной рыбки. Настала очередь следующего мешка, и к его ногам была высыпана куча металлических снарядов.
-- Это мы в низу горы насобирали, -- сказал хозяин мешка, -- рыба плюс металл на два дромадера.
-- За этот мусор копыта не дам, -- отрезал Бароль.
Третий мешок оказался самым пухлым и легким.
-- Это лишай, ползущий на гору, -- объяснили торговцы и вывалили на площадку шершавую зеленоватую кучу. Куча зашевелилась, будто растерялась на ровной поверхности. Один из продавцов тут же схватил ее и поднял склизким брюхом вверх. -- Ставишь на уклон, -- объяснил он, -- лишай начинает расти верхней стороной, а нижней отгнивать. За год может на гору взобраться. Как его ни переверни -- все равно вверх лезет.
-- Ну и что? Теперь всякая тварь лезет на гору. Вон у меня их, взгляни, сколько... Уже на вершине. Мои люди их то и дело вниз сбрасывают. От жалости. Пока карабкается -- он целеустремленный лишай, на пике -- комок зеленого отчаяния.
-- Мы думали, если их натаскать побольше, вершина будет подниматься быстрее воды.
-- Вот так вы все -- лишь бы устроиться на чужой шее. Взяли бы пару штук, посадили на одну кочку -- они сожрут друг друга быстрее, чем разрастутся.
-- Если дашь дромадеров, -- уговаривал ловец, -- мы тотчас уйдем из долины на Косогорье.
Но Бароль был непреклонен.
-- Косогорье ниже моего выруба. Через год-другой приплывете обратно. К тому же это похоже на шантаж, а боги любят принимать в жертву шантажистов. Так что забирайте свой мусор и проваливайте подобру.
-- А рыба?
-- Рыба... -- вздохнул Бароль, -- чем ее кормят босиане?
-- Босианцы ее едят. Они чуют ее даже в воде, слетаются тучей...
-- И сразу дают четырех верблюдов, -- настаивал товарищ ловца.
-- Одного дромадера даю за рыбу, -- решился Бароль, и торговцы задергались от радости, -- Гах, выбери для них самого плешивого и кривоногого.

Свежекупленную рыбку на деревянной тарелочке Бароль немедленно отнес в писарню и поставил перед дедом Махолом.
Махол сдвинул брови, опустил в чернильницу кисть и отодвинул обрубком руки свою писанину.
-- Ха-ха, -- сказал он и ни слова к сказанному добавить не смог, как не смог даже поставить диагноз маленькому чудищу, -- анголейских тамаципов дед представлял себе иначе.
Бароль же вовсе не представлял себе ничего похожего, ни наяву, ни во сне. Вернее сказать, сама идея тамаципа в его привычную картину мира никак не вписывалась, и первым делом, оставшись с рыбкой наедине, он предпринял несколько безуспешных попыток проснуться. Но и после этого, он не вполне поверил своим глазам, потому решил разобраться во всем лично. Рыбка была мила, нежна, без испуга лежала у него на ладони и, если Бароль долго не опускал в воду ее скользкое тельце, морщилась, показывая малюсенькие человеческие зубки. "Если на Альбе и впрямь завелись тамаципы, -- думал Бароль, -- они, в силу своего анголейского происхождения, должны быть чрезвычайно умными существами". Однако разочарование всегда неизменно преследовало его романтические мечты -- ни одному из подданных доселе не удавалось так измотать его своей непрошибаемой бестолковостью. Даже богомол, с которым Бароль имел принципиальную мировоззренческую несовместимость, не утомлял его до такой степени. Рыбка ерзала на тарелочке, таращилась черными бусинками на своего хозяина и невинно-глупо улыбалась. А Саим, выставленный прочь за дурацкие советы, прохаживался по веранде и использовал любую щель, чтобы держать себя в курсе событий. Рыбка не произнесла человеческим ротиком ни единого слова, кроме того, она не понимала ни единого слова Бароля, который расшибался перед ней в лепешку, проявляя чудеса выдержки и благоразумия, чтобы пробудить в своей покупке хоть каплю осмысленного соучастия. Обещания свободы, райской жизни в домашнем аквариуме или крематорий на поварской сковородке были для нее едины -- не более чем пустое сотрясание воздуха, что, в сущности, не сильно противоречило истине.
-- Я знаю сказку про маленькую рыбу, которая исполняла желания, -- сообщил Саим, просунув голову в створки жалюзи, -- та рыба исполняла маленькие желания, потом побольше, потом еще побольше, а когда ей казалось, что желание чересчур большое, -- она молчала и улыбалась, а колдовство в это время превращалось в прах.
-- Но ведь я ничего не прошу, -- отвечал Бароль.
-- Может, ее замучили до тебя.
-- Пусть так и скажет...
-- Она скажет -- и ты от нее уже не отцепишься.

Ночью рыбка исчезла из накрытого тряпкой горшка. Казалось бы, таинственно-необъяснимо. Бароль отлучился из комнаты и тут же, почувствовав неладное, вернулся, но было поздно. На веранде не было ни души. За верандой сплошной стеной стоял дождь. Бароль сбился с ног, перевернул этаж вверх дном, заглянул под каждую подозрительную вещицу. Когда до него наконец-таки начала доходить суть произошедшего, исправлять положение было поздно, -- самое время было искать виноватых, и он, схватив в темноте верблюжатни первого попавшегося скакуна, выволок его на склон и что было духу помчался в сторону Босианского леса.

К полудню с высоты птичьего полета фарианский выруб стал похож на растревоженный муравейник. По всем верандам бегали возбужденные обитатели, размахивая руками, перетаскивая с места на место свой скарб и запирая на замки все, что представляло ценность. Логан, увидев на пороге молельни своего запыхавшегося племянника, всерьез решил, что небо опускается на гору и вот-вот сравняет ее с долиной.
-- Идем, дядька Логан, посмотришь хоть раз в жизни на настоящего босианина.
По мере того как богомол спускался на нижние этажи, суматоха утихала, точнее, перемещалась в направлении верблюжатни. Обитатели выруба, необыкновенно растревоженные на фоне общего спокойствия бытия, не могли отказать себе в удовольствии увидеть реакцию настоящего магистра на настоящую лесную тварь.
В просторном стойле вместо дромадеров, праздно лежащих на утоптанной соломе, находилось отвратительное смуглокожее существо, подвешенное за ногу к потолочной балке. Существо висело на редкость спокойно, скрестив на груди мускулистые руки, обнаженные до плеч, и, закинув ногу за ногу, будто это не оно висело вниз головой, а благородные фариане отчего-то вдруг выстроились на потолке. Отвратительно длинные черные волосы существа почти касались пола, на котором валялся развернутый мешок Бароля, а безобразно черные глаза недопустимо нагло пялились на фарианских вельмож.
-- Вот она, кара богов! -- воскликнул Логан, указав на пленного босианина.
-- Аладон, -- сказал босианин.
Логан не поверил ушам и подошел ближе.
-- Ты произнес слово, которого я не расслышал.
-- Меня зовут Аладон, -- повторил босианин.
-- Знаешь, отчего он такой храбрый, -- объяснил Фальк, -- он думает, что мы здесь только деликатесы кушаем. Он не знает, что у Борща есть тысяча рецептов отменных блюд из всякого дерьма.
На Аладона намек не произвел впечатления.
-- Похоже, боги уже прокоптили его в дымоходе, -- добавил Олли, -- только посолить забыли.
-- Его надо сутки в соленой воде вымачивать, -- возразил Фальк, -- как крапчатую поганку.
- - А я говно не ем, -- сказал Хун, -- ни под какой приправой.
-- Братья мои, -- встревожено произнес Логан, -- никогда! Вы слышите меня, никогда благородные фариане не опускались до пожирания ближних соседей. Позовите сюда Бароля, пусть он немедленно отпустит этого несчастного дикаря. Пусть дикарь убежит в свой дремучий лес и расскажет о том, что нет на всей Альбе более достойных и благородных существ, чем те, что по велению разума не унизились до кровавой расправы. И злоба покинет ваши сердца...
-- Этот несчастный дикарь, -- перебил его Саим, стараясь соблюсти проникновенную интонацию монолога, -- украл у нас кое-что... Очень важное, между прочим. -- Логан собрался было продолжить, но Саим снова его прервал, -- а потом, нет чтоб ноги уносить; увидел, что Бароль за ним гонится, обрадовался, что выруб открыт, вернулся, увел всех верблюдов да еще Гаха с собой прихватил. Оцени наглость. Он же теперь висит и пялится на тебя как ни в чем не бывало.
Логан лишь почесал лысую макушку.
-- Ну, предположим, -- рассуждал Саим, -- кое что... он сожрал сразу, Гаха, допустим, поделил с голодными соплеменниками, которые знают, что на всей Альбе нет более изысканного деликатеса, чем благородный фарианин...
-- Обтертый чесноком, -- добавил Олли со знанием дела.
-- Совершенно верно, -- согласился Саим и с удовольствием пронаблюдал, как обескураженный богомол и мерзкий босианин безмолвно и сосредоточенно смотрят друг другу в глаза. Но как только взгляд босианина переместился на его персону, Саим почувствовал нехорошую дрожь в коленях и поспешил продолжить. -- Но вот что я откровенно не понимаю, зачем ему понадобились наши дромадеры? Они же равнинные скакуны! В крайнем случае, горные. В лесу они не пройдут и пяти шагов. Так вот... -- Аладон не спускал с Саима внимательного взгляда, и это начинало действовать на нервы.
-- Так что? -- торопил его рыжий математик, будто воспоминания о босианском котле снова обожгли ему пятки.
-- Что касается меня, -- сообщил Саим, -- то я с большим удовольствием попробую на вкус ближнего соседа. Тем более он лучше повара знает, как подать себя к столу.
-- Отравишься, -- внятно произнес Аладон, прежде чем гул одобрения вознесся под своды пустой верблюжатни, насколько это можно было сделать внятно и убедительно, повисая вниз головой.
-- Ты опять что-то сказал? -- Саим сделал неуверенный шаг в его сторону.
-- Я сказал, твоя цивилизация когда-нибудь отравится человеческим мясом. Ты будешь первым.
Полторы волосины за ушами Логана встали дыбом. Он оглядел злобные физиономии братьев-фариан и снова уставился на Аладона, исполненного спокойствия и достоинства ядовитого кушанья над раскаленной сковородой. Но не успел произнести душеспасительного слова, как на пороге появился Бароль, довольный собой, словно это вовсе не его владения подверглись ночному налету.
-- Нет, -- Логан выступил ему навстречу, -- ты не должен позволять своим подданным превращаться в стадо дикарей. Бароль! Во имя богов! Во имя твоих благородных предков!
Бароль отодвинул богомола в сторону и удовлетворенно улыбнулся, глядя на свой охотничий трофей, подвешенный к потолку. У него и впрямь была причина гордиться собой. Босианский пленник был ростом едва ли не выше Бароля, шикарно сложен и широк в плечах -- противник, достойный во всех отношениях, кроме одного: как последний погонщик, он не желал ссориться с богами, а потому отродясь не прочел ни единой буквы и благородство происхождения фарианина ценил меньше верблюжьего навоза.
-- Убирайтесь отсюда все, -- приказал Бароль. Подданные неохотно потянулись к выходу. Он дождался, когда последний зритель переступит порог, чтобы опустить воротный полог. В верблюжатне наступила кромешная темнота, темнее самой темной ложбины ночного леса. Однако в темноте Бароль видел не хуже, чем при свете, и, судя по прямому, неморгающему взгляду Аладона, босианин также не жаловался на недостаток ночного зрения.
-- Зачем тебе тамацип? -- спросил Бароль. Аладон ехидно улыбнулся. -- Еды в лесу не хватает, что ты, как лишай, на гору полез?
-- Как можно... -- ответил Аладон. -- Я не ем тамаципов.
-- Тогда зачем?
Аладон почесал пяткой колено привязанной ноги и усмехнулся.
-- Ты, -- продолжил Бароль, -- увел всех верблюдов. Я уже не говорю про растяпу Гаха, который, догадываюсь, разделил их участь.
-- Да, -- согласился Аладон, -- всех, кроме одного, -- будто речь шла не о стратегически важных ресурсах, а о яйцах, ворованных из курятника малолетним хулиганом.
-- Кроме одного, -- подтвердил Бароль, -- это лишь потому, что один находился под моей задницей.
Аладон не смог не согласиться, но на этот раз его смуглая физиономия исказилась искренним сожалением.
-- Сколько тебе лет?
Босианин достойно проигнорировал вопрос.
-- Или ты умеешь считать только краденое? Сколько лет ты уже выкрал из своей вонючей могилы?
Аладон закатил глаза к полу и меланхолично обозрел разостланный под ним мешок, тот самый дырявый мешок, из которого его собратья, как правило, отправлялись в ад.
-- Сколько тебе надо? -- спросил он.
-- Хочешь увидеть апокалипсис или с тобой покончить теперь?
-- Это, смотря как жить. А то, может, сторгуемся. Мне кончина не к спеху.
-- Раз так, слушай меня внимательно, -- приказал Бароль и встал в позу победителя перед поверженным врагом. -- Если ты так хитер, что увел рыбу у меня из-под носа, и так ловок, что украл караван с погонщиком, тебе ничего не стоит добраться до Анголеи без солнца и звезд. Наверняка ты сможешь мираж отличить от гор, и, верно, ты неплохо держишься за верблюжий хвост, если я всю ночь потратил на поиски тебя, живодера.
Аладон хмыкнул.
-- По звездам теперь ориентируются лишь слепцы, а по солнцу -- идиоты.
-- Ты отведешь моих людей к Папалонской горе, и до их возвращения я обещаю не беспокоить твое чумазое племя.
-- А потом?
-- Потом -- видно будет.
-- Очень я тебе поверил.
Бароль сердито нахмурился.
-- Когда такое было, чтоб я не держал перед тобой слово? Разве я не обещал, что подвешу тебя вверх тормашками над верблюжьим дерьмом?
-- Верно, -- согласился босианин, -- Анголея -- не худший способ убраться из твоей берлоги.
-- Но это еще не все, -- продолжил Бароль, -- из моей "берлоги" есть два способа убраться, да только верблюд остался один. Бывал на косогорских болотах?
Аладон насторожился.
-- По глазам вижу -- бывал. Знаешь, что лежит на дне? Разумеется, знаешь. Либо ты придумаешь, как мне без единого дромадера организовать экспедицию в восточное Косогорье, либо жить тебе до обеда.
Развернувшись к выходу, Бароль уже пожалел о сказанном. Поедание пленника не вписывалось в его ближайшие планы. За его хитрую морду он готов был заплатить больше, чем за сотню тамаципов. Но не сдержать слово означало уронить достоинство, а уронить достоинство означало, что по мере прибывания воды распоясавшиеся босиане, чего доброго, сами станут предпринимать экспедиции к последнему оазису цивилизации. Но не успел он переступить порог, как услышал за спиной щелчок, -- примерно так босиане окликали друг друга, предупреждая об опасности. Этот звук Бароль слышал много раз, но ни разу не видел, каким образом он получается.
-- Подойди, -- сказал Аладон и поманил его пальцем.
Бароль подошел так близко, что лишь очень уравновешенный дикарь удержался бы от соблазна его придушить.
-- Зачем тебе то, что лежит на дне болота?
-- Не твоим жидким мозгам думать на эту тему.
Аладон подтянулся к уху Бароля и, шепнув пару слов, снова расслабился на веревке.
Удивленный Бароль отказался поверить ушам.
-- Неужели?
Босианин кивнул.
-- Ты уверен?
-- Разве у тебя есть причина мне не доверять? Я однажды предупредил: не перестанешь гонять караван через мои земли -- лишу верблюдов.
-- Если ты прав...
-- То каково будет мое вознаграждение?
-- Жизнь, -- ответил Бароль и собрался идти, но Аладон схватил его за рукав.
-- И это все?
-- Все.
-- В таком случае я должен называть тебя папой.