Овальная веранда на макушке выруба с рассвета сотрясалась от энергичных шагов богомола. Худосочный и лысоватый мужчина средних лет в сапогах, натянутых до бедра по староприканской привычке, не находил себе места от возмущения, осматривая новую молельню. В ожидании Бароля он распалился до того, что сорвал с себя плащ и мелкие струйки дождя тотчас облепили исподней рубашкой его торчащие ребра. Сапоги богомола были вдвое больше, чем требовались его миниатюрному телосложению, широкие голенища зачерпывали небесную влагу, а удары подошв о деревянный настил то и дело сменялись хлюпаньем промокшей калоши. Распалившись окончательно, богомол стянул с себя сапоги и стал похож на костлявую мартышку после голодной зимовки, а узрев поварской половник, притороченный к высоченной макушке молельного шпиля, прямо-таки взорвался гневом и затопал босыми пятками по доскам веранды.
-- Что ж ты творишь, неистовое отродье! Если повар насмерть запугал твоих подданных, это не значит, что его половника убоятся боги!
-- Мне нужен громоотвод, -- объяснил Бароль, -- с тех пор как боги разворотили молниями верхнюю галерею, только поварской половник способен призвать их к порядку. Я лично укрепил его и протянул цепь на северный склон.
-- Что ты сделал с фундаментом? -- не унимался Логан. -- Кому нужен дощатый фундамент, осмоленный снизу. Сверху теперь надо смолить. И отчего он у тебя круглый, словно дно самутийской баржи? Кто тебя надоумил прикрепить его к вырубу канатами? Что ты затеял, объясни мне, наконец. Отчего ты не дал мне умереть спокойно в позоре и унижении?
-- Мне нужна сильная прика.
Логан отжал подол рубахи, затянул пояс потуже и обошел вокруг молельни, выискивая кривизну шпиля. Но кривизна безукоризненно описала круг вслед за придирчивым взглядом богомола.
-- Тебе-то, безбожнику... В тебе веры не больше, чем в поварской кастрюле. Ты с детства ни единой молитвы не произнес до конца и собираешься привлечь богов к этому презренному сараю после того, как они отвернулись от староприканской молельни!
-- Именно этим ты займешься, -- ответил Бароль.
-- Мои молитвы быстрее достигнут цели, если я буду знать, что ты намерен выпросить у богов?
-- Терпения.
-- Терпения? Да сколько же им тебя терпеть?
-- Сколько выпросишь.
-- Сомневаюсь, что они приметят такую прику.
-- Придется постараться.
-- Нам всем придется стараться. Сколько народа осталось в твоем прибежище, Бароль? Истинноверы разбежались, многих достойных людей ты спустил в преисподнюю, а новые к тебе не идут, -- Логан указал на Янцу, -- кроме этой храброй особы, которая может сравниться отвагой разве что с твоей легендарной прабабкой. Мир ее праху. Удивительная была женщина.
Жар пробежал по щекам Янцы, будто ей вручили знаки доблести фарианской знати. В тайне души она мечтала об этом всю обратную дорогу. По легенде, этот знак отличия был похож на кольцо с камнем, излучающим целебный свет. Но до сих пор ни на одном из фариан она не увидела ничего похожего. "Может, они носят его не на пальцах?" -- размышляла она и прикидывала, на какую скрытую часть тела можно надеть кольцо. В голову приходили самые удручающие гипотезы, вплоть до того, что ей, как женщине, такое кольцо и вовсе одеть будет не на что.
-- Если староприкане исчезают из долины, -- сказал Бароль, -- преисподняя здесь ни при чем. У меня есть дела важнее, чем стоять привратником у колодца.
-- Не важно -- куда. Важно -- почему. А исчезают они потому, что каждая дорога должна начинаться от прики.
-- Так сделай мне прику, -- начал злиться Бароль, -- такую, чтобы мой караван дошел до Анголейских земель и вернулся.
От удивления Логан выпучил глаза.
-- В Анголею? Да мне твои грехи сто лет замаливать, прежде чем я упрошу богов вести твои караваны.
-- Ты упроси богов не путаться под ногами моих караванов. Без их милости я как-нибудь обойдусь.

Под впечатлением от предстоящей миссии Логан на некоторое время утратил брезгливость, даже заглянул в молельню. Может, оттого, что вымок до костей, а может, потому, что общество в последние годы стало быстро его утомлять, и он, на старости лет, с радостью стал бы отшельником, если б в долине для него нашелся хоть крошечный бугорок сухой травы.
Под тем же впечатлением он спустился в писарню и сел за стол вместе с остальными обитателями выруба, которые, в ожидании сиятельной персоны богомола, уже не в первый раз обсуждали проблему сухости глубинных колодцев, к которой теперь прибавилась новая проблема -- подозрительного летающего металла. Олли катал лупу по разостланной на столе карте и царапал перышком на уголке папирусного листа промеры высот и затоплений.
-- Никто не знает, -- говорил он, -- объема пещерных пустот. Имеет ли смысл качать туда воду?
-- Ты хочешь выплеснуть на поверхность ингурейцев? -- возражал ему Фальк, который не столько опасался полудохлого войска, сколько ленился работать над проектом затычек и поплавков.
-- Я хочу согнать лишнюю воду, -- отвечал Олли. -- Когда уровень дойдет до выруба -- вспомнишь мои слова. Надо рассчитать буйки так, чтобы все крышки с люков сорвало одновременно -- заодно узнаем объем системы.
-- А воздушные пробки? -- сомневался Фальк. -- Как ты собираешься измерить их объем?
-- Откуда взялись такие прекрасные карты? -- шепнул Хун на ухо Баролю. -- Это не тот ли чудной анголейский папирус...
-- Он самый, -- ответил Бароль.
-- Это на нем исчезают старые дороги и появляются новые?
-- Если б только дороги... -- вздохнул Бароль, и Хун потащил к себе кусочек карты, но наткнулся на сердитый взгляд Олли.
Логан закрыл глаза и поднял над столом ладони, призывая присутствующих к тишине.
-- Браться мои, -- произнес он, -- и сестры. Так поступать нельзя. Надо уметь договариваться. Этак вы все босианское племя без толку изведете. Они отличные проводники. Удивительное, врожденное чувство прики. Прежде чем изводить босиан, полезно подержать их вверх ногами. От этого, говорят, они начинают мыслить...
-- Удивительно, -- фыркнул Бароль, -- часа не просидел в молельне, а боги уже успели на меня пожаловаться.
-- Во-вторых, -- продолжил Логан, не открывая глаз и не опуская на стол ладони, -- выброси старые карты в печь, не тешь себя иллюзией. Анголея по горло в воде.
-- По брюхо верблюду, -- уточнил Бароль. -- Эти дромадеры такие жирные, что без труда поплывут.
-- Янца! -- Логан приоткрыл один глаз. -- Ты умеешь управлять плавучим верблюдом?
Янца растерялась.
-- Они не обучены плавать.
Бароль опустил в чернильницу кусочек сала, которым обтирали старые перья, и легонько подтолкнул его пальцем.
-- Где ты видела кусок жира, который утонул, не умеючи плавать?
-- Они нахлебаются, пойдут ко дну и мы за ними, -- испугалась Янца. -- Только очень сильный порожний верблюд переплывает реку.
-- Что ты хочешь найти в Анголее? -- недоумевал богомол. -- Зов предков лишил тебя рассудка? Настали времена, когда о собственной душе пора заботиться, а не о покойниках. Мир их праху.
-- Моя душа себя в обиду не даст, -- успокоил его Бароль.
-- Душа бессовестной твари неуязвима, -- согласился Логан. -- Кого из пантеона ты считаешь своим покровителем, Фарея или Ангола?
-- Хочу видеть, как они подерутся за право растерзать мою душу.
Логан презрительно фыркнул.
-- Ты, Фальк, чистокровный фарианин.
Фальк безропотно согласился.
-- Расскажи нам все, что ты знаешь о своем покровителе.
Фальк поглядел на Хуна, который также был чистокровным фарианином, но не нашел в нем ни капли участия.
-- Я? -- переспросил он, будто отвечал Махолу скверно выученный урок правописания. -- О Фарее? Ну, допустим, то, что он покровительствует воздушным стихиям...
-- И все?! -- Логан обескуражено обвел глазами присутствующих. -- И в этих бесчувственных недрах я должен пробудить молитву -- песню надежды из глубины хаоса? Или вы решили, что в одиночку я смогу укрепить тот пустой сарай, который вы называете прикой? Ваш Фарей одним махом снесет его с горы, когда увидит, как я увещеваю его, в то время как вы этажом ниже богохульствуете и замышляете богопротивные дела. Ты, -- указал он на Рыжего Олли, -- безусловно, самутиец. Что ты знаешь о своем боге, кроме того, что он покровительствует воде?
-- Расскажи, -- толкнул его в бок Саим, -- ту историю про отрока.
Олли ослепительно улыбнулся. С тех пор как Саим и Бароль вытащили его, несчастного самутийского математика, буквально из обеденного котла босиан, он улыбался часто, даже чаще чем надо, считал себя беспородным фарианином, а своего прежнего покровителя унижал публично, едва завидев на горизонте дождевую тучу.
-- Я-то, конечно, расскажу, да их светлость магистр выдаст мне ключи от преисподней.
-- Здесь я распоряжаюсь ключами от преисподней, -- напомнил ему Бароль, -- рассказывай, богомолам полезно знать правду о своих небесных собеседниках.
-- Была однажды сильная засуха, -- начал Олли, -- прики тогда не строили, а собирались на горе все вместе, молились Самутину. В тот год долго молились. Головы поразбивали о камни. Вдруг видят -- облако спускается. На облаке трон. На троне Самутин. Сидит, ноги свесил... и говорит: "Не пристало вам, бездельникам, лбы пустые о камни молотить. Шли бы к реке, накопали бы ила, высадили бы зерно и все такое... а уж тогда и за дождем приходили б..." И пошел-поехал: такие они сякие, то ему не нравится, это ему не годится, все грехи припомнил. Слушал его отрок. Слушал -- не удержался. Растянул на пальцах жеваную тряпицу из стебля тягучей лианы, зарядил камешек и пульнул Самутину в глаз. Толпа молельников с колен на животы упала. Головы от страха не смеют поднять, а Самутин прикрыл глаза опахалом и затопал ногами по ступенькам трона, но ни слова не произнес, а из подбитого глаза брызнули слезы. Трон Самутина скрылся за облаками, а дождь разливался дни и ночи, пока грунтовые жабы не вылезли наружу из нор...
-- Этим отроком был не твой дед? -- спросил Махол у сияющего Бароля.
-- У деда был меткий глаз, -- согласился Бароль, -- но в его время прики уже строили. К тому же трон -- привилегия Фарея.
-- Надеюсь, ты не веришь в этот вздор, -- занервничал Логан.
-- Ты же не заставишь нас молиться всем богам? Выбери того, кто покровительствует в дороге, -- сказал Бароль.
-- Именно заставлю. Иначе забудь о караване.
-- Прекрасно, -- Бароль оглядел своих подданных. -- Кто добровольно возьмется упрашивать о милости Ингура? Не желаешь, ради общего дела, Махол? Больно охота посмотреть, как безрукий анголеец возносит молитвы божеству палачей.
-- Ты ведешь себя как младенец! -- воскликнул Логан. -- Только богам известно, что во благо, а что во вред. Если два божества повздорили, то не из-за того, что один у другого украл верблюда.
-- Они поспорили из-за конца света, -- объяснил писарь.
-- Дескать, во благо это будет альбианским тварям или во зло? -- уточнил Бароль. -- Всех, кого можно, -- перерезать, а кто не дался -- утопить.
-- Ну... -- обиделся Логан. -- Если даже Махол с вами в сговоре -- прикажи отослать меня в долину. Мне здесь не место.
-- Я только записываю, -- оправдался Махол.
-- А я диктую, -- сказал Бароль, -- вот послушай: затеяли как-то раз боги доброе дело делать. Слепили планету, постелили на ней зеленый ковер, тварей напустили. Умаялись. Расселись каждый на своей горе и смотрят. Налюбоваться не могут. "Мои, -- говорит Ангол, -- самые умные. Мне теперь ни думать, ни творить не надо. Сами справляются". "Мои, -- сказал Самутин, -- самые трудолюбивые. Корабли строят, рыбу ловят, с вашими торгуют -- не пропадут". "Мои, -- сказал Босиаф, -- самые хитрые. Я им говорю: "Рассудите сами, ребята, какой из меня хранитель-заступник, у меня дела, а вы шли бы лучше на большую дорогу. Воровать научитесь -- всегда сыты будете". "Мои, -- говорит Фарей, -- все как один существа утонченные: все художники, поэты, в крайнем случае, графоманы; все болтуны и красавцы -- женщины от них без ума..."
-- Короче, -- поторопил его Логан.
-- Короче некуда. Я тебе историю цивилизации рассказываю. Тут спешка неуместна. Но раз уж тебе не терпится приблизить апокалипсис... Изволь. Посмотрел на все это Ингур и говорит: "А мои, между прочим, на самой высокой горе сидят".
-- Ну и что? -- удивился Логан.
-- Вот и боги спросили: "Ну и что?" Ингур отвечает: "Пускай-ка ваши попробуют забраться на такую же высокую гору". "Вот ведь проблема", -- ответили боги и стали совещаться со своими тварями. Фариане сказали: "Нет, ни за что не полезем. Мы лучше сочиним балладу о восхождении на гору и будем ее распевать. Пусть все думают, что мы там побывали". Самутийцы говорят: "Ну, допустим, залезем... А что там делать на этой плешивой горе? Там ни рыбы, ни воды". Анголейцы говорят: "Зачем же лезть, если можно надуть шар и подняться еще выше?" Босиане еще лучше сказали: "А не пошел бы ты, отец наш , Босиаф, куда подальше со своими просьбами..."
-- Короче, -- не вытерпел Логан.
-- Короче, рассмеялся Ингур и говорит: "Если уже теперь эти мелкие, глупые, беспомощные твари плевать хотели на волю своих творцов-покровителей, что же будет потом, когда они вырастут и наберутся ума?" Задумались боги, а Ангол потихоньку отлучился к своим, посоветоваться. "Есть мнение, -- говорит он анголейцам, -- устроить вам хорошую взбучку за непослушание, а то, говорят, тут некоторые научились плевать на волю богов. "Да ты в своем ли уме? -- возмутились анголейцы. -- Мы ли не стараемся угодить тебе?" Ангол им говорит по секрету: "Ингурейцы на самой высокой горе сидят. Возьмет Ингур и устроит вселенский потоп. Куда вы полетите на своих парусах? Кому будете возносить молитвы?" "Ах, вот в чем дело, -- удивились анголейцы, -- значит, говоришь, на самой высокой горе... Прекрасно. Завтра они сидеть там не будут. Иди себе, боже, ни о чем не печалься".
Собрались анголейцы все вместе, подумали, прикинули, вырыли глубокую яму и перекрыли подземную реку, охлаждающую ингурейские вулканы, а в ее русло направили поток горючей воды и говорят своему богу: "Ты, как будешь пролетать над Ингуреей, кинь пару молний в жерла вулканов и тут же душу прочь уноси".
-- Хватит! -- замахал руками Логан. -- Ингурейцы поклонялись вовсе не Ингуру, вулканы не взрываются от молний, и, наконец, ты понятия не имеешь, что босианский бог, как ты выразился, "папаша" -- самый любящий и заботливый папаша во всем пантеоне. Как ты думаешь, почему его твари выживают во всех катастрофах? Спроси любого босианина... -- взгляд Логана вдруг некстати остановился на смуглой физиономии астронома Гарфизиуса, в которой без труда читались все босианские грехи его распутной бабки. Эту самую бабку зловредное лесное племя похищало чаще , чем звезды в ясные ночи появлялись на небосклоне. И не было случая, чтобы женщина не приносила из босианского плена в монастырь огромного живота.
-- Я как все, -- ответил Гарфизиус, -- знаю только легенды, -- и стыдливо зарделся, отчего смуглый оттенок его лица стал совершенно бурым, как сок раздавленного клопа.
-- Не смущайся, Гарф, -- хлопнул его по спине Фальк, -- все мы, в конце концов, альбиане. На том свете разбираться не будут. Адская баня одна на всех.
Но скромница Гарф побагровел еще больше. Свое присутствие в вырубе он и без того воспринимал, как чудесное недоразумение, во имя которого можно было бы и стоило бы забыть о своей сомнительной родословной.
-- Я знаю, -- робко начал он, -- о том, что Босиаф -- покровитель звезд и небесных путей, что он летал по своим владениям на огненных шарах...
-- Шаровых молниях, -- поправил Фальк.
-- Да, -- запнулся Гарф, -- наверное.
-- Дай ему сказать, -- приказал Бароль.
-- Летал на шаровых молниях, -- продолжил Гарфизиус, когда заметил, что пауза, предназначенная для него, затянулась.
-- На огненных шарах, -- настаивал Бароль. -- Именно шарах! По небесным коридорам, в которых отсутствует время. Дальше.
-- Летал-летал на шарах-шарах, -- не утерпел Фальк, -- и ка-а-ак шарахнется в болото!
Бароль обратил на него гневный взгляд.
-- Точно говорю, однажды долетался, -- оправдывался Фальк, -- вроде как указал своим тварям, где им следует обосноваться. Они это место как прику охраняют.
-- Я тоже, -- сказала Янца, -- слышала такую легенду, -- будто у южного склона Косогорья упала огромная шаровая молния и опустилась на дно болот.
-- К югу от Косогорья, говоришь? -- переспросил Бароль и подтянул к себе карты. -- Место указать сможешь?
-- Нет, -- испугалась Янца, -- там непроходимые места даже для босиан.
Бароль выбрал карту с сечениями ландшафта и расстелил ее перед Рыжим Олли.
-- Кто из вас специалист по подземным туннелям? Что мы имеем к югу от Косогорья?
-- Болота, -- в один голос ответили Олли и Хун, -- со всех сторон, не подкопаешься.
-- А сверху теперь еще и вода, -- добавил Саим, -- высотой этак в полтора "бароля".
-- Что ты хочешь раскопать? -- спросила Янца. -- Босиафа там нет...
-- А ты, -- остановил ее Бароль, -- расскажи пока магистру, что знаешь о своей покровительнице. Признайся, чем ты ублажила богов, что они позволили тебе родиться женщиной?
-- При чем здесь я? Я даже писать не умею.
-- В папалонские времена, -- с почтением произнес Логан, -- лишь каждая десятая тварь получала женскую плоть и возможность беззаботной жизни в монастыре. А теперь и того реже.
-- Как вы думаете, -- спросил Саим, -- почему все монастыри расположены в Фарианских землях?
-- Не знаю и знать не хочу, -- ответила Янца.
-- Потому что... -- Саим поднял вверх указательный палец, -- из всех богов один Фарей был не дурак поволочиться за дамским полом.
-- Ты хочешь сказать, -- уточнила Янца, -- остальные боги -- импотенты?
Палец Саима обескуражено опустился на поверхность стола.
-- Дядя Логан, объясни ей, не то я наговорю лишнего.
-- Женщина, как животные и растения, существо без бога -- изначальное творение полубожества Кисарита, который не опекает своих тварей. Но, несмотря на это, Кисарит -- самая сильная фигура пантеона. Фарей только покровительствует монастырям...
-- Как это, без бога? -- не поняла Янца.
-- Женщины -- безбожные твари...
-- Это уж слишком, -- рассердилась Янца и вышла на веранду, шумно задернув за собой полог.
-- ...именно поэтому, -- продолжил Логан, -- они изначально возвышенны и совершенны, не требуют к себе участия божественных сил. Нет такого греха, в котором повинна женщина, поскольку она -- само естество, а грех естества -- благо для всего сущего.

Краем уха Янца все-таки дослушала речь богомола, но решила не возвращаться и сделать то, зачем вышла на темную веранду под проливной дождь, -- сесть на пол и как следует разреветься. Так, чтобы никто не видел и не слышал, а затем подкрасться к сонному повару и избить его прямо в постели -- хоть таким образом извлечь выгоду из своего превосходства. Может, меньше будет болеть плечо, по которому прошлась тяжелая поварешка. "Скотина, -- вспомнила Янца, и слезы, которые долго не могли пробиться наружу, хлынули потоком, -- той же железякой, что Саима и Фалька. Мог бы взять что-нибудь поизящнее..."
Она так забылась в обиде, что потеряла счет времени и не заметила, как из писарни один за другим потянулись уставшие полуночники.
-- Ты что здесь делаешь? -- окрикнул ее Олли, и Янца, спрятавшись за выступ колонны, наспех размазала сопли по щекам. К утру в писарне остался один Бароль. Сквозь разбитые жалюзи Янца видела всю комнату, освещенную тусклой лампадой. Она наблюдала, как Бароль насаживает на крюк деревянные таблички, опускает их в смолу и подвешивает к дымоходу; как он разговаривает сам с собой или, присев на скамейку, подолгу молчит, уставившись в никуда. Бароль, оставленный в одиночестве, порой сам себе казался странным. Он так и не узнал, что все это время Янца простояла под дождем на веранде лишь для того, чтобы спросить: "Кто же хранит тебя, безбожника? Почему ты жив до сих пор? Почему не превратился в дикого зверя?"
-- Не жди, -- пожалел ее Саим, -- ничего ты от него не добьешься. Он давно и безнадежно влюблен в свою покойную прабабку. Других женщин для него не существует. Это наследство. Все мужчины рода были в нее влюблены.