Так вышло, что Саим, не имея причин отлучаться из фарианских прик дальше охотничьих угодий, не имел никакого практического представления ни о географии планеты, ни об исторических памятниках покинувших ее цивилизаций. Единственное место на Альбе, которое он знал лучше, чем родной выруб, -- это Папалония. И то лишь благодаря своей фантазии да фанатизму Бароля. Благодаря его неистребимому анголейскому патриотизму Саим, вслед за своим другом, "излазал" Папалонские горы сверху донизу, по все галереям вырубов и подземелий. Каждый раз, представляя себе эту удивительную страну, он видел залитый солнцем склон горы, поросший диковинными цветами и травами, тенистые дорожки, выложенные ровным камнем, высокие двери и сводчатые окна, ведущие в просторные университетские классы. Он представлял себе горы -- пестрый муравейник, насквозь пронизанный широкими переходами и винтовыми лестницами из белого мрамора от подвальных библиотек до обсерваторий на снежных вершинах. По этим лестницам должны были ходить высокие люди в университетских халатах с книгами в руках, они должны были собираться у теплых фонтанов, у каскада бассейнов, выложенных мозаикой, вести ученые разговоры и посвящать в студенты вновь прибывающих фариан. Но вместо этого упоительного пейзажа прямо на них выдвигалась черная скала. Неприступная и чужая, как берег ледяного океана. Ни одного зеленого пятна на мертвом полотне крутого склона, лишь белесые русла водопадов, стекающих с талого ледника.

-- Не может быть, -- решительно заявил Саим, но стена не растворилась в тумане, не разбежалась в стороны, а все увереннее надвигалась на них, заслоняя небо. Только глубокая расщелина, в которой застревали тяжелые облака, то и дело мерцала бледным светом то ли низкого неба, то ли ледяной воды.
-- И там сплошные камни, -- капризничала Янца.
-- Что ты ожидала? -- спросил Саим.
-- Здесь климат Каменного материка? Думаешь, на северном склоне есть зелень? Верблюдица не будет грызть мох. Раз в месяц она должна наесться до отвала, иначе...
-- Что иначе?.. -- Саим не сводил глаз с черной скалы. Не будь он вымотан переходами, он добежал бы до нее по воде и вскарабкался на вершину, чтобы посмотреть, сохранились ли окна вырубов. А может, кинулся бы домой бегом, без оглядки. -- Последний привал, -- распорядился он и спустился с седла на кочку. -- Если это Папалония -- я поздравляю вас, друзья мои, хвала Босиафу!
Пока Саим, увязая в грязи, благоговейно озирал южный склон Папалонского массива, Янца и Аладон высыпали из мешков последние припасы верблюжьего корма.
-- Вы представить себе не можете, что происходит в душе цивилизованного альбианина, когда его караван подходит к Папалонской горе, -- выступал Саим, -- Бароль за этот миг пожертвовал бы всем на свете.
Но его волнение разделила только верблюдица. От предчувствия бескормицы она пожирала вялую траву с яростным аппетитом. Обвисшие горбы поднимались на глазах и вскоре надулись, как два пожарных барабана, которые частенько будили среди ночи правоверных староприкан в былые засушливые времена. Этот звон Саим не мог забыть с детских лет, поскольку окна его спаленки в доме Логана выходили на кожевенный двор, и мастер имел гнусную привычку ранним утром оповестить жителей окрестных домов об изготовлении нового барабана. Он рассказывал юному отпрыску богомола, что кожа верблюжьих горбов так прочна и эластична, что звуки пожарной тревоги в ясной безветренной ночи способны достигать обители богов и возвращаться раскатистым эхом, сгоняющим в приканскую долину дождевые тучи.
Саим достал из-за пазухи бисерную ленту с витиеватым узором и отдал ее Янце.
-- Держи, эта плетеная тесьма когда-нибудь напомнит тебе этот день. Я верю, я знаю, ты непременно передашь ее по наследству своим внукам. А это, -- Саим вынул кривой нож в кожаном футляре и протянул Аладону, -- тебе. Если ты не сожрал нас до сих пор, значит, не такой уж ты дикарь. Наш Гафизиус говорит, когда босианин ходит без ножа -- он изгой в своем племени. Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя изгоем.
Аладон нерешительно улыбнулся, принимая подарок.
-- У нас говорят иначе: если один мужчина дарит другому нож -- это знак доверия.
-- А если нож дарит женщина? -- спросила Янца.
-- Значит, она просит о защите.
-- Ой, до чего ж тупы эти дикари, -- сморщилась она. - Ой, прав был Бароль. Топить их надо, вешать и скидывать в преисподнюю.
-- Давай попробуй, -- предложил Аладон. На поясе у него висел острый кинжал в кожаном футляре и многозначительно покачивался.

Утро ли было, вечер ли... Где-то между ними Саим обозначил новую координату отсчета времени. С первой секунды, когда верблюдица, пройдя затопленную полоску ущелья, ступила на северный склон папалонских камней. Эту новую координату он назвал полднем, а к ночи, которая ничем не отличалась от полудня, верблюдица резво бежала вдоль северного склона по каменному полотну, то взлетавшему вверх, то опускавшемуся в холодную лужу. Слева лежал океан, справа стояла скала. Между ними проносились гладкие камни, не похожие на естественные пологие террасы, словно выстроенная полоса дороги, изредка пересекаемая то разломом, то струями водопадов. Никаких признаков цивилизации на холодных камнях не наблюдалось, лишь дождевые грибы да серая зловонная плесень.
Верблюдица шла резвой иноходью, словно впервые за время экспедиции сбросила с горбов груз, почувствовала под ногами ровный грунт.
-- В таком темпе мы за месяц обогнем массив, -- радовалась Янца. Но Саима это ничуть не ободряло, поскольку "скоростное огибание массива" не могло означать успешное завершение экспедиции. Саим ерзал в седле, стараясь не пропустить ни единой трещины склона, проносившегося мимо на скорости птичьего полета; приподнимался, чтобы лучше обозреть пологие площадки. В каждой дыре ему мерещился потаенный ход к сокровищнице Папалонии. Неровный ритм его пульса отсчитывал часы от полудня до заката и от заката до рассвета. Но ровное серое небо сливалось у горизонта с холодной водой. Ни очертания облака на сплошной пелене, ни порыва ветра, ни блика, ни тени. Шли часы, за ними сутки, Саим уже не раз усомнился в правдивости своих карт -- на папалонской широте белых ночей быть не может. "Однако если это не Папалония -- то что?" -- терзался он и снова вглядывался в черные камни. Дорога шла на подъем, ровная полоса то расширялась до размеров площади, то резко проваливалась вниз, то огибала змейкой выступающую в воду скалу, как вдруг на влажном полотне уставшие глаза Саима приметили едва заметные полосы.
-- Что это? -- Саим слетел с седла на ходу и припал к камням. Две параллельные борозды тянулись вдоль дороги. Прерывались и появлялись снова. На уклонах они казались глубже. Их можно было потрогать руками, в них забивался мох и мелкие камушки, невесть откуда принесенные стихией, по ним журчали крошечные ручейки. -- Анголея!!! -- закричал Саим. -- Это Папалонская гора, клянусь богами!!! -- и распластался на камне, прильнув щекой к борозде. -- Это дорога! Дорога! Дорога! -- повторял он, поглаживая шершавый желоб, пробитый тысячами анголейских колесниц и повозок, разъезжавших здесь несколько веков тому назад. -- Клянусь всеми богами, мы нашли Папалонию!

После упоительного сна на пустых мешках под светлым небом, к которому так и не притронулась ночь, Саим чувствовал себя парящим на крыльях, но Аладон в один миг опустил его на твердый грунт.
-- Давай сюда компас, быстро.
Саим вынул из-за пазухи бесценное сокровище, согретое теплом его тела, и протянул босианину.
-- Так и знал... -- обреченно произнес Аладон, -- поднимайся живо, уходим отсюда.
Стрелка вращалась по циферблату со скоростью пропеллера. Собственно стрелка, как таковая, давно утратила очертания, на ее месте бродило эфирное облачко.
Саим неохотно вылез из-под попоны.
-- Я же объяснил тебе, что солнечная галерея меняется. Новые части света еще не устоялись... не утряслись.
-- Не утряслись, -- проворчал Аладон и сунул прибор под нос полусонному Саиму, -- это, по-твоему, как должно утрясаться? Какое солнце? Какие части света? Забудь и радуйся, что жив до сих пор. Ты знаешь, что это за прибор?
Саим застыл, выпучив глаза на облачко у циферблата.
-- Подожди, мы сейчас во всем разберемся. -- Но Аладон швырнул шарик ему на колени.
-- Ты соображаешь, что за прибор ты нашел? Если доберемся до Старой Прики, отдам за него всех верблюдов и трех тамаципов в придачу. Только молись богам, чтоб они вывели нас отсюда.
Бледная от испуга, Янца опустилась на колени рядом с Саимом.
-- Ничего не сделаешь с этой стрелкой. Аладон говорит, что мы вошли в центр урагана. Он вспомнил, что видел похожий прибор на самутийском паруснике. Моряки его используют, чтоб обходить "желтый туман". Аладон говорит, если поторопимся -- есть шанс убраться отсюда.
-- Какой ураган, боги мои! -- недоумевал Саим. -- Посмотри, какая благодать. Вода -- как стеклышко...
-- Для тупых еще раз повторяю, -- настаивал Аладон, -- мы вошли в ураган. Надо выбираться, пока я помню дорогу.
-- Ни за что, -- затопал ногами Саим, -- я почти у цели. Не смей меня пугать своими лесными страшилками. Я тоже помню дорогу. Отсюда одна дорога.
-- Отсюда одна дорога, -- подтвердил босианин и посмотрел в глаза Саиму так, что у того мурашки побежали по коже, -- прямо. Обратной дороги нет.
-- Ты помешался. Это бывает от смены климата. Скажи, если б не этот дурацкий шарик, какую бы ты нашел причину бежать отсюда?
-- Послушай, ты, маленький фарианский придурок, здесь нет солнечных галерей, можешь выбросить свои карты. Здесь нет ничего. И нас нет, пока мы теряем время вместо того, чтоб уносить ноги. Мы не найдем здесь даже смерти. Я обещал, что приведу вас в Папалонию. Все...
-- Прекрасно! -- воскликнул Саим. -- Убирайся.
Аладон не заставил себя уговаривать, лишь выдернул из седла свой дорожный мешок, в котором не поместился бы даже трехдневный запас провианта, и бодро пошагал в обратную сторону.
-- Что это с ним? -- удивился Саим. -- Переохладился, что ли?
-- Может быть, -- предположила Янца, -- лесные жители не выносят северных широт, они привыкли к темноте, но если все, что он говорит, правда...
-- И ты туда же? Вы что, договорились, пока я спал? Грузимся и вперед, а с этим психом дома разберемся. Нож есть -- не пропадет. Пешком дотопает.
-- Он и без ножа не пропал бы, -- с сожалением ответила Янца, глядя в спину удаляющемуся босианину.

Когда Аладон скрылся за поворотом дороги, верблюдица снова бежала вперед, ритмично постукивая копытами по гладкому камню. Дорога петляла. Пологие уступы мелькали один за другим без малейших признаков цивилизации и растительности, разве что бледные грибы надувались пузырями в мокрых трещинах камня. Новые сутки подходили к концу, и Саим уже искал не выруб, а площадку для следующего ночлега. Дорога выпрямилась, накренилась к воде, взмыла до высокого горизонта.
-- Пройдем подъем и заночуем, -- распорядился Саим, но с подъема открывался ровный и гладкий спуск. Чем дальше, тем больше дорога становилась похожей на творение рук древних камнетесов, предусмотревших все, от крена на резком повороте до бордюров, расставленных вдоль обрывов. -- Или, может быть, пойдем дальше? Зачем время зря терять? -- размышлял Саим, разглядывая дорогу. -- Что там? -- указал он пальцем вперед. -- Не похоже на гриб. Будто что-то мелькнуло у обочины. Ты видела?
Янца подняла капюшон.
-- Грибная галлюцинация.
-- Но оно пошевелилось. Смотри. Разве гриб может пошевелиться?
-- Грибная галлюцинация может.
-- Нет, это папалонец, говорю тебе. Живой папалонец идет навстречу.
Верблюдица рванула вперед. Пятно у обочины приближалось, и чем ближе -- тем больше оно походило на фигуру одиноко бредущего человека. У Саима от волнения дух захватило. Он готов был кричать и махать руками, но идущий навстречу первым поднял руку вверх, что на языке жестов погонщика означало глубокое разочарование. Чем быстрее они приближались друг к другу -- тем более понятным становился жест. У обочины дороги стоял Аладон с тем же безумным взглядом, которым он распрощался с экспедицией сутки тому назад.
-- Я тебя предупреждал, -- сказал босианин, -- чего уставился?
Саим едва удержался в седле, но Аладон повел себя так, будто все происшедшее было ясно заранее, за сто лет до того, как, наконец, случилось. Он взгромоздился в заднее седло и хлопнул по плечу Саима.
-- Закрой рот и поезжай.
-- В какую сторону? -- неловко спросила Янца.
-- В любую. Какая теперь разница?

Сутки напролет они сидели молча, в затылок друг к другу, не раскачиваясь в седлах и не глазея по сторонам; летели вперед под тяжелый ритм верблюжьих копыт. Хроническое недосыпание ввело Саима в состояние транса. Он не мог закрыть глаз и шевельнуться в седле. Он не чувствовал своего уставшего тела. Все, что осталось от него, от прежнего, беззаботного романтика и сочинителя, -- это оцепеневший взгляд, вонзившийся в пустоту, подобный гладкой стреле каменной дороги.
-- Я вижу его. Смотри, впереди папалонец. Точно папалонец.
Янца с сочувствием обернулась.
-- Грибная галлюцинация.
-- Папалонец, Янца, разве ты не видишь? У обочины. На этот раз точно папалонец.
Верблюдица сошла с иноходи и засеменила. У обочины дороги снова стоял Аладон. Саим обернулся назад так резко, что потянул мышцу шеи. Заднее седло пустовало. Он спустился на камни, приблизился к краю дороги, уходящему под обрыв, упал на колени, поднимая к небу ладони.
-- Отец наш, Фарей! Услышь детей своих, потерянных в неведении. Укрепи рассудок и направь молитвы мои...
-- Саим! -- окликнула его Янца. Саим вздрогнул, словно попался на месте преступления и медленно обернулся, не опуская рук. Аладон уже вскарабкался в заднее седло.
-- Нет уж! -- воскликнул Саим. -- Теперь пусть сядет посередине.