С детского возраста Саим, как никто другой, наслушался удивительных сказок о дикарях-босианах. О том, что эти лесные люди, злобные и кровожадные, никогда не спят и годами не спускаются с деревьев. О том, что они кочуют по лесам и болотам, ориентируясь по своим, одному Босифу известным, приметам ландшафта, и могут завести в такие дебри, куда не ступала нога цивилизованных альбиан. Что доверять босианам могут только слепые безумцы, потому что эти лживые и вечно голодные людоеды могут обманом заманить наивного путника в обеденный котел. А заманив, сожрать без промедления.
Поведение Аладона к исходу второго месяца пути не часто совпадало с привычной картиной. Во-первых, Аладон спал сутки напролет. Он бы вовсе не просыпался, если б его не будили и не спрашивали, в верном ли направлении бредет верблюдица, когда единственным ориентиром на местности служили кочки, выпирающие из воды. Он просыпался, вдыхал полные легкие воздуха и указывал рукой направление, что беспощадно рушило мифы о босианских чудо-ориентирах. Саим готов был поклясться, что его проводник идет на запах Папалонского залива, так же как обратно он шел бы на запах фарианского выруба, и ориентиром ему служил бы верблюжий навоз, аромат печеных лепешек, наваристого супа, кислых чернил и резаной древесины. Саима посещали тревожные сомнения: что если босианский дикарь хитрит и водит его кругами по Фарианским землям? Что если впереди не горы Папалонии, а дремучий Босианский лес, кишащий дикарями? Что если он, Саим-фарианин, окончит свою благородную миссию как последний верблюжатник, уснувший на сторожевом посту?
Половина времени пути была безвозвратно утрачена. Каждую минуту из дождевой мути ожидалось появление лесистого подъема, предваряющего северную оконечность Косогорского хребта. Но подъема не было и в помине. Верблюдица чаще поднималась на травяные бугры, а Аладон, сидя между теплых горбов, реже просыпался. То, что босианское отродье все время спит, Саим заметил не сразу, поскольку спал босианин с открытыми глазами, в позе воина, не приклонив головы и не теряя осанки. Янца дремала в шейном седле, в позе погонщика, не выпуская из рук вожжи, и Саим не мог предположить, какие сны наяву посещают ее во время пути. Женская душа была для него загадкой, душа погонщика -- тем более. Он слышал, что на долгих переходах ведущие каравана жуют траву из венка, впадают в состояние транса и не чувствуют времени. Что "разбудить" погонщика может только взбесившийся верблюд, и упаси боги на его месте оказаться фарианину, который наслушался сказок и чуть не рехнулся от безделья, когда, в кои-то веки, отправился на настоящее приключение. Верблюдица и та ухитрялась спать, переставляя ноги, вздрагивая над каждой подводной ямой. Не спал один лишь Саим. Он представлял себе Папалонские скалы, мечтал о чем-то недостижимо сухом и солнечном, а когда мечты казались слишком несбыточными, -- терзался сомнениями на предмет добрых намерений Аладона. Если грусть оставляла его беспокойную душу и мокрая тоска разъедала глаза, он затягивал монастырскую песню о черной туче, похожей на пороховую бочку, которая трется брюхом о вершину горы, рассыпая в ущелья молнии, и гонится за главными лирическими героями, которые бредут по воде на мокром верблюде и не имеют ничего общего с героикой монастырских баллад. Он благодарил злой рок за то, что понял великую истину: все на свете, даже самая нелепая смерть и та лучше, чем мокрый верблюжий горб, спящий в седле босианин и водяная пустыня, на которой не остается ни следа, ни борозды. Чем бы ни окончилась эта дорога -- а она, если это можно назвать дорогой, непременно должна будет окончиться, -- все заведомо лучше нее самой. Так что перспективы Саима были самыми прекрасными хотя бы потому, что были.

Наступил день, когда свершилось невероятное. Аладон выпал из седла. Это произошло в начале подъема, когда вода была верблюдице по щиколотку; когда дождь, неделями моросящий без перерыва, притих и небо посветлело над низкими облаками. Упал Аладон не просто так, а лишь оттого, что потрич цапнул верблюдицу за ногу и та устроила пляску, прихрамывая на одно копыто. Потрич был молодой, не больше чем с полтора локтя в длину, неопытный и легкомысленно одуревший от обилия пищи на мелководье; но поклажа боковых сумок перекосилась, а истертая подпруга угрожающе заскрипела. Аладон упал с седла вниз головой и вцепился зубами в рыбий глаз, едва не получив по голове копытом. Хоть, впрочем, вполне возможно, что получил. Все произошло так быстро, что потрич отпустил верблюдицу прежде, чем Саим сообразил, в чем дело, а отпустив верблюдицу, тут же испустил дух из желтой пасти. Аладон с хрустом выкусил глаз, проглотил его не разжевывая и, пересчитав зубы своей жертве, выбросил ее из воды в направлении возвышающегося холма. Рыба описала в воздухе дугу, исполнила сальто в полтора оборота и шлепнулась в намытый песок ложбины среди сочных лопухов, словно на специально подставленную тарелку.
-- Обед, -- объяснил Аладон. Янца бросила вожжи и расстегнула седельное крепление.
Пока мужчины развьючивали верблюдицу к ночлегу, она неподвижно лежала на мокром песке рядом с дохлой рыбой. Со стороны они казались похожими, как близнецы по духу. Чтобы разбить этот трагический дуэт, Саим вырыл между ними яму для костра и набил ее мокрым гнильем кустарника, который, оказавшись между Янцей и потричем, стал тоже чем-то на них похож.
Саим извлек из-за пазухи туго набитый мешочек сухого пороха и два кольца кремневой зажигалки.
-- Возьми щетку, -- попросила Янца, -- поскреби верблюдице под брюхом, там должна быть сухая шерсть. -- И снова уронила голову.

Ком шерсти вспыхнул на дне костра, затрещал мокрый хворост, она повернулась к огню, бледная и безучастная.
-- Я так устала... что есть не хочу и спать не могу.
-- Женщина должна быть выносливой, -- сказал Аладон, -- иначе какой в ней толк? -- он обнюхал рыбу, откусил плавник, вспорол ногтем потричево брюхо от хвоста до бороды, зачерпнул бурый ком внутренностей и, выдрав это с брызгами крови, переложил себе в рот.
Саиму от такого зрелища стало дурно, он чуть не вылил котелок с водой на костер, который и так едва управлялся с мокрым топливом. Чтобы не портить себе аппетит перед едой, он уполз в лопухи, а Аладон, заправив рыбьи кишки в свою безобразную окровавленную пасть, растопырил брюхо потрича, как пустой саквояж, и, убедившись, что в нем не осталось ничего съедобного, насадил тушу на вертел.
-- Пусть огонь жрет твою силу, -- заявил он Саиму, чья физиономия бледным ликом светилась в темноте зарослей, -- я не стану баловать свой живот печеным мясом.
Янца, взглянув на Саима, улыбнулась впервые за время путешествия. Аладон, вытерев о траву чумазую физиономию, улегся, протянув ноги к костру. За холмом рокотал желоб водопада летящих с Косогорья извилистых ручейков. Птицы тяжело поднимались из густой травы -- размять крылья до следующего ливня. Сумерки обступали со всех сторон пляшущее пятно костра.
-- Ты съел нашего тамаципа, -- со злобой произнес Саим, склонившись над умиротворенно разлегшимся босианином, словно прочел смертный приговор.
Аладон открыл глаз, и в его животе раздалось выразительное урчание, на фоне которого померкли и затихли все прочие звуки природы. Словно утроба осужденного намекала палачу, что тот в любой момент рискует отправиться вслед за съеденным тамаципом. Но Саим остался непоколебим.
-- Зачем? -- спросил он. -- Тебе мало Гаха? Верблюдов тебе мало? Один малюсенький тамацип -- ты представить не можешь, как много он значил для всех нас.
Отвечать на провокационные вопросы босианин считал ниже своего достоинства. Но Саим не думал отступать.
-- Ты считаешь, что, сожрав анголейца, поумнеешь? Через желудок решил ума набираться?
Аладон презрительно хмыкнул.
-- В моем желудке больше ума, чем в твоей голове.
-- Ага! -- разошелся Саим. - Значит, дома ты жрал мозги. А в походе на плавники перекинулся?
-- За свои мозги можешь не беспокоиться.
-- Если б ты не съел тамаципа, нам не пришлось бы сейчас пробираться по топям. Еще немного -- и он бы заговорил. Может, это был последний шанс для всех нас... оставшихся в живых альбиан.
-- Ну да...
-- И для тебя в том числе.
Босианин неожиданно скорчился, перевалился на бок и залился таким раскатистым хохотом, что птицы брызнули врассыпную из ближних кустов. Саим от злости сжал кулаки, но Аладон был не в состоянии оценить его благородный гнев.
-- Оставь Аладона в покое, -- попросила Янца, -- давайте хоть раз нормально поедим и выспимся.
-- Спать будем по очереди, -- проворчал Саим, -- я не хочу проснуться на вертеле.
Вытирая слезы от хохота, Аладон подсел ближе к костру.
-- Скоро вы все на одном вертеле окажетесь.
-- Как ты сказал?
-- Все альбиане одинаково дураки, только цивилизованные об этом еще не знают.
-- Не волнуйся, тот вертел будет длинным. На всех места хватит, и цивилизованный горец всегда уступит место лесному дикарю. Тогда ты поймешь, чем ученый дурак отличается от дурака-людоеда. Или ты хочешь сказать, что твое племя переживет потоп?
Аладон снова растянулся на песке и мечтательно уставился в небо.
-- Отвечай, когда тебя спрашивают, думаешь, твои дети унаследуют цивилизацию, которая осталась от наших предков?
-- Как можно... -- вздохнул Аладон, -- чтоб после вас осталось хоть что-нибудь...